Православный форум Игнатия Лапкина

Тут я с моей мамой, когда она уже сильно болела – ей было 86 лет. Потеряевка.

Не раз был на беседе с начальником тюрьмы Соломиным Александром Семёновичем. Отец родной – а полковник. Побеседует, и утешит, и что можно сделать – всё сделает и тотчас же. Когда меня в 1980 году вызвали после ареста и доставки в тюрьму к Соломину, он выслушал всё, сидит, спокойно так улыбается: «Да ты не расстраивайся...». Потом достал книгу, Уголовный кодекс: надо посмотреть твою статью, не было у меня таких ещё. «О, да статья у тебя легкая, всего до трёх лет, а то ещё, может быть, и отпустят». Спросил меня тогда Соломин, как спалось, не мешают ли. Я сказал, что кто-то несколько раз в ночи взывал ко мне: «Вставай, молись, чего спишь!» А простыни не дали, и ни у кого их нет, и кружка старая. Он тут же взял со стола алюминиевую кружку, постучал по батарее, и тотчас явилась завхоз. Он ей: «Ты хоть маленько делай различие, кто перед тобой! Ну и что, что ни у кого нет простыней. Они же жгут их, а этот разве жгёт? Сейчас же выдай!» Тотчас дали всё, но потом она ехидно так меня спрашивала при встрече: «Ну, как ваше драгоценное здоровье?» А того солдата, который кричал, нашли и убрали. Об этом, хотя я уже и говорил, да приятно ещё раз о хорошем человеке поговорить, повторюсь в сладость.

Лучшей прогулочной площадки, чем в Барнауле, нигде не видел. Тут и воздух лучше – всё же в лесу.

Разговор запрещённый постоянно ведётся. А то кто и на полную мощность вопит: «Я здесь!» Ходят поверху и понизу охранники, а кто из крикунов – сразу в карцер, а там вообще на весь срок карцера нет прогулки. Молчи, люби дисциплину. Охранники любили стоять возле нашей «кельи», слушать свидетельство. А то и отворят, слушают. Многим давал календарь, от руки написанный: когда посты, когда Пасха, до 2 000 года писал, на память знал. И ни один листик с праздниками никто не передал начальству – никому это не страшно. А написанные от руки мною листики с краткой информацией о душе и о спасении, почти половина попала к Бражникову. Иногда из прогулочных двориков 13-ых и 15-ых видел крест на Покровском храме, и просился в эти дворики. Пускали иногда, но тут тоже неудобства: двориков много и вывод всех по порядку, а тут тебя отдельно выводи не в очередь. А всё это пишется: где ты был и почему не по порядку. Но несколько раз смилостивились и отводили – гляди, батя, молись, да и за нас поклонись. А когда я написал заявление на прогулку и стали выводить по часу, то начали загонять нашу камеру в 20-ый дворик, у которого вообще нет окошечка для снега, а значит, и ничего мы не увидим. И не по порядку водили нас туда, а по сердцу дубацкому. «Переморщимся», как говорил отец Александр Пивоваров, отсидевший срок за распространение религиозной литературы... А потом завели опять в тот, где храм видно. И когда подошли: «Выходите, прогулка окончилась!» – «Так часа же нет, я по солнцу определяю!» – «Мы тебе разрешили на церковь посмотреть, а ты... Ну иди же, мы тебя ещё заведём в этот прогулочный дворик». «Переморщимся». Всё же храм видел.

А пока ты на прогулке, в камере идёт «шмон» – проверка. Всё навыверт, всё растребушат. И сколько у меня бумаг было, все на виду – все посмотрят, а ничего, ни листка не тронут. Молодцы.

Написал я заявление о прогулке, как бы жалобу, что по уставу положено один час быть на свежем воздухе, а нас только выведут, и уже минут через двадцать заводят. А у меня с лёгкими непорядок. Прошу давать один час, как оговорено в правилах для узников. Потом это заявление, отданное офицеру, возвратили мне со словами: «Не нужно давать ход этому заявлению, мы будем вас выводить на час».

Это уникальный случай. Потому что дело моё было на контроле в КГБ, и они опасались, что от меня будет утечка об этой неисправности, и им это не к награде.

Это заявление я на столе клал, а они его читали и не могли изъять. Вначале это заявление буквально ошеломило их, может быть даже наглостью показалось. Тут ведь человек вовсе бесправен, делай что хочешь с ним – и вдруг какое-то искание законов! Они сначала моё уже возвращённое капитаном заявление забрали, когда мы были на прогулке, но я тут же постучал в «кормушку», подошла дежурная, через неё вызвал корпусного, и стал требовать это заявление. Он говорит: «Но ведь вам дали положительный ответ, оно и не нужно вам». Тогда я стал писать снова такое же заявление, и решил каждый день оставлять на столе новое. Написал три вместо одного похищенного. Слышу – в глазок подглядывают. Потом подзывают, отдают помятое. Видно, что его всем дали почитать, и потом уже все знали, что мне надо дать погулять час. Если новый кто был в охране, пытался вывести раньше часа, – открывал дверь прогулочного дворика и упрашивал, но мы стояли намертво. Они, ругнувшись, запирали с грохотом двери, но материться прямо на меня опасались, такого нигде не было. Нельзя. Но и мне надо было вести себя подобающе, не давая повода ищущим повода.

Где-то день начинается беспокойством о транспорте: сесть бы. Тут эта забота не возникает – ты уже сидишь. Лежишь ли, ходишь ли – всё равно сидишь в тюрьме. Тут иное исчисление времени: уже не до отпуска считаешь, не от рождения, а от ареста. «Сколько?» – спросит кто-то, и ты знаешь, что это о твоём сроке.

Где-то забота – чем кормить детей, где взять хлеба... Здесь этого нет, забота такая отсутствует. Тебя накормят с немецкой точностью, меню расписано на неделю вперёд, граммы разнаряжены, осталось только их разворовать, а жижку зэкам разлить. Осмотрев вcё, ознакомившись со всем, решили, что мы здесь уже при коммунизме живём. Вот оно, светлое будущее: всегда свет, даже ночью не тушится.

9 апреля у меня кончилась санкция на арест, на содержание под стражей. Пишу заявление, что не имеют права держать меня больше, если не предъявят обвинение. Ответа нет. Посоветовались, распределили роли. Сейчас утром, в восемь часов, новая смена будет с офицером принимать вахту, будут заходить в камеру. Я заранее приготовил всё, оделся, надел через плечо сумки, под мышку – папку с бумагами, застегнулся, надел шапку. Проверяющий, кто будет дежурным, входят с карандашом и бумагой, чтобы счёт произвести, а офицер иногда в коридоре стоит, иногда в дверях. Заключённые обязаны выстроиться, и дежурный по камере из зэков же доложит, сколько человек в камере. Сивер и Лозин будут сидеть на койках, и когда те войдут, то им, охранникам, надо будет заглянуть дальше, – что же они сидят? А я в это время выйду в коридор и скажу: «Я пошёл домой». А они: «Ты там нашим привет передавай, ты уж не забывай нас». Только бы на пороге никто не стоял.

Вот всё ближе проверка. Скрипит, открывают двери, входят. Я уже одетый, сумки на мне связанные, через плечо, полная эки­пировка. Когда они шагнули, как и было задумано, в камеру, я быстро вышел в коридор и пошёл. Они вначале опешили, потом закричали: «Стой, куда же ты?». Остановился, чтобы видели меня сокамерники, и разговариваю не с охранниками – с ними уже всё понятно, они мне не нужны, а слушаю наказы ребят. Из комнаты, где принимает спецчасть, выскочил седой капитан, бежит: «В чём дело? Ты куда это, Лапкин?» – «Как куда, домой! Санкция на меня кончилась, сегодня уже третий день зря сижу. Ни в одной стране без санкции держать не могут, не попирайте мои демократические права. А то, видишь, запёрли, жди тут утра! Я пошёл, не мешайте, откройте там двери на лестницу». – «Нет, так нельзя», – говорит капитан, а сам мне дорогу загораживает телом, и эти уже окружили меня, но не трогают. Разговариваем уже в коридоре.

«Не имеете права держать, я человек свободный. На меня была санкция на три месяца. Всё, я отбыл, теперь иду домой». – «Нет, мы доложим, обязательно, но пока мы не получили бумагу отпустить, мы не можем, так нельзя... Уж подождите до обеда, мы разрешим всё...». – «Ну, уж если до обеда... – я нехотя повернул. – Тогда и раздеваться не стоvит, я так подожду».

Ушли, заперли камеру. Мои компаньоны до конца серьёзные мины делали, а тут схватились за животы. Ну, живая картина, комедия, да и только! Всё же в нашей серости и это развлечение.

Когда лучик солнца проникал в камеру через отогнутую железную полосу жалюзи за решёткой, то я брал своё пальто, залезал на пустую шконку над своей, на второй этаж, и читал мелко написанный Новый Завет с Псалтирью. При камерном свете сильно повредил глаза, и едва видел. Однажды, когда луч солнца уже заглянул к нам, я вспрыгнул на кровать, сел, читаю Послание к Римлянам, и вдруг в глазок кто-то кричит: «Лапкин, без вещей на выход!» Соскочил, припрятал Евангелие, обулся в свои сапоги, костюм драный надел. Куда же это?

Выводит одна женщина, прозванная «Эльза Кох» (палач в фашистском лагере), настолько она въедлива, так и норовит отнять что-то, когда выводит на допросы. Но я решил, что и она может быть иной, и как-то немного ей сказал о Боге, потом списал все религиозные праздники, и она не раз пропускала меня от следователя не обыскивая, и я приносил то луковку, то орешки, то мёд для сердца. Да воздаст Господь милостями и следователю Владимиру Кузьмичу, и этой женщине, так ласково со мной обхо­дившейся! Когда меня осудили, она сочувственно говорила: «Это немного».

И вот иду, кашляю: жестоко простудился, более даже не в КПЗ, а уже на прогуле в тюрьме – организм-то уже отвык от мороза. Захожу, а там мама моя сидит. Поговорили о всём, поплакали. Она и говорит: «Ты, сынок, знал, куда и зачем шёл, так что неси, ты за Христа страдаешь!..» И говорит тихо, и рукой мажет иногда: у всех, у всех всё отняли... Мама моя милая, как ты спешила сюда, сколько ты перелетела преград, как ты всё это вытерпела... Держу её за руку и плачу, думаю, что больше не увижу никогда. А виноват-то как я перед вами, если бы ты знала. У всех прошу извинения, у всех. Принесла термос с горячим чаем, с малиной. И пить не хочу, и пью, и уходить не хочу, а уходить надо... После, когда бы ни увидел солнышко, – это привет от мамы моей милой, от солнышка моего.

Если бы возможно было хотя бы своих видеть, или иногда встречаться, как во времена Апостола Павла... Приходили к нему, он с ними беседовал, приносили что нужно, относили письма – никакой цензуры. До чего же непрочно всё, что ныне. Так боятся все, как бы где, кто бы чего не узнал; и душат всё, давят, обыскивают... Ложь боится света. Всякий делающий правду идёт к свету. Дети тьмы, власть тьмы, ваше время... Всё ищут, щупают, иногда отбирают то, что десять раз оставляли. Потом жалеешь, что мог бы и спрятать куда, где не их умом искать. Да ведь кто же знал, лиходеи они и есть, звери. Ругаются зэки, плавится злоба, растекается по «нулёвкам» и «стаканам», виснет на охране – та ещё более лютует.

Сколько верующих сидит за проповедь, за истинное свидетельство, за Слово Божие, за печатание книг... Тюрьма – это большая школа, особенно для начальствующих, для власть предержащих. Тюрьма – не гоvре; гоvре – когда этот урок не впрок. Но, ах, как тяжела эта бурса, как хорошо на воле, как ласково глядят на нас во сне родные, близкие... Если бы был совсем уж оскотинен, чего так хочется врагу душ человеческих, то и переживаний никаких – поел, лежи, спи, никаких дум. А то ведь нет, тут и ребёнок кричит, и звук грома тревожит, и запах полыни, и вешние ливни – это в каждой клетке тела... Никогда бы, кажется, так не понял, что такое жизнь пустынников. Какие же они были великие, какие нездешние, какие могучие и сильные духом! И насколько же я слаб! Умел бы я молиться, как они – раздвинул бы и стены, и время, и небо сошло бы на жаждущих.

Припоминаешь всякую работу дома... Была и грязная когда-то, и тяжелая. В детстве не хотелось возиться, – пелёнки полоскать, кизяки делать, в огороде полоть и другое. А тут всё это видишь, как благо ушедшее – вот бы когда ещё повторилось! Ну и что, если когда дрова пилили, то вымокли, или были грязные, когда уголь носили – зато потом умылись, снова все вместе были. К каждому можно подойти, обнять, сказать – все свои. Любое дело можно обсоветовать, к любому можно подойти, можно в дождь выйти и вымокнуть, можно просто в мороз стоять под деревом и мёрзнуть – и никто тебя не ударит, не закричит. Благо-то какое! Какое счастье во всём есть! Какой же я счастливый был...

Не зря я любил, чтобы у меня было много хлеба, и когда учился в техникуме, то кирпичей по 16 покупал. Ни о какой пище не думаю, а хлеба не хватало в тюрьме, в лагере – так бы и поел хлебушка...

Слышно, как во дворе тюрьмы «хозбандиты» из хозбригады что-то делают: на крышу асфальт носят, шумят... Хорошо там на солнце; там воздух, вечером можно звёздочку увидеть. Те, кто там ходят – они счастливее нас. Прошусь у начальника тюрьмы, пишу заявления, чтобы оставили после осуждения работать здесь в тюрьме. – «Только после осуждения». Когда осудили, начальник тюрьмы снова принял, и скажет: за тобой так следят, ты кому скажешь что-нибудь, а если что, не дай Бог, случится, то кто будет отвечать?

Берегут меня, хранят, блюдут. Всем желаю спасения, говорю о Христе. «Да мы не против. Кому какое дело, хошь верь, хошь не верь. У меня вот жена на Пасху, хотя и не скажет, что верующая, а тоже куличи печёт, яйца красит. У нас же свобода».

Вызов к следователю – это тоже развлечение: всё же что-то увидишь, заглянешь куда. Пока идёшь, пока отпирают камеру, ты голову повернёшь – ещё моменты радости, лови, запечатлевай. Случается, что стражник что-то спросит, а то и замедлит открыть – это уже как выходной. Идут в душ, на следствие – не взирая на запреты, успевают говорить, о новостях узнать, и если зазевается «дубак», то шоры с глазка в сторону – и поглядеть в чужую камеру, увидеть кого, может даже того, кого ищешь столько времени безуспешно. Раз – по шее, два – пинком: охранник не зря инструкцию проходил, знает самое действенное воспитание. А говорить этому быдлу что пользы? Длинным камерным ключом – торцом под ребро: знай, запоминай, в камере залижешь.

Ведут меня. Вот та камера, где сидел, где тосковал в 1980 году. «Разрешите заглянуть, я тут сидел». – «Да всё так же, как и в 112-й... Ну, посмотри». Взглянул – так и обожгло прошлым. Нет, ныне легче, опыт не отнимешь. Тоски той уже нет, всё не так.
Когда уходил в тюрьму, то сказал, чтобы денег мне не посылали, мне и так всего там хватит. Потом пожалел об этих словах, и сколько положил сил, чтобы своим сообщить, чтобы денег выслали. Отоварка идёт, имеешь чек – подходи, не имеешь – грызи воспоминания, тебе же крошек со стола не достанется, совестливый. В бумажке у отоварки то, что можно купить. Бывает, что и ручка, и стержень, и бумага, в косую линейку тетради.

Нет бумаги, писать нечем. Сивер дал один стержень, достал бумаги писчей, и 8 февраля 1986 года я начал переписывать Псал­тирь. Думаю, поднатужусь, как-нибудь перепишу покрупнее, и потом смогу читать на молитве. Пишу, дело идёт быстро.

Пишу не подряд, а так, чтобы на один лист без остатка входил псалом. Знаю, что на одну сторону листа бумаги входит примерно 15 стихов; исписал стержень, а рыбак больше и не даёт – уже у нас раздор вышел: «Я думал, что ты путное будешь писать, голых баб рисовать, а ты что попало, свою Библию...». Так и не дал больше. Потом выпросил у продавца, дала, только через несколько отоварок, дала и сказала: «Помолись за меня».

Бумаги нет. Стихи пишу на чём попало, на полях газет.

Но вот сокамерник мой знатный много бумаги стащил где-то, где резали для кульков. Из них наделал по размеру – и снова в путь. Пишу целыми днями, крупно. Так и храню этот труд, и дома ещё молюсь по нему. Так когда мой брат Иоаким был в армии, я ему переписал Псалтирь на открытки, с наклеенными листочками, все 150 псалмов, на русском, на понятном. Потом следователь принёс, и я уже не бедствовал ни бумагой, ни пастой, и 13 апреля окончил Псалтирь. Удобно-то как – молись, читай.

Начал Евангелие от Матфея – переписал крупно. Потом из всех Евангелий воскресное, Акафист Пресвятой Троице благодарственный. Из молитвослова всё, что можно было. Около 27 тетрадей по 18 листов, в каждую клетку исписал мелко. И по камерам сколько отдал переписанного! Время есть, и польза есть.

О чём допрос? Кто читал – этого не спрашивают, я ли тем людям дал – тоже лишнее вызнавать. На первых же допросах сказал: кто будет доказывать, что я давал, – значит, так оно и есть. Если это будут верующие – они не солгут. Но вот пошли показания, в которых уже не всё ясно, сумерки. Начал я вопросы задавать. Бьюсь – содержание книг доказать, что не клеветническое – а этого-то и не хотят знать. Потом думаю: терять время не нужно. Пока следователь сидит, перебирает книги, план допроса Лапкина просматривает по пунктам, я быстро выписываю из книг что мне надо, так и идёт. Как человек мой следователь был далеко не худший, и, думаю, что его подбирали, на все стороны наклоняя – и чтобы не был хулиганом, и как иные следователи не склонен к мордобитию, и чтобы не налегал на материалистические доводы, то есть на маты. Он вёл себя корректно, ничем не хуже Пичугова в I980 году. Претензий к следователю нет. По молитвам святых.

Это как человек. Но как следователя, представителя закона, судьбу гражданина страны решающего, – если по статье закона, то и судью, и прокурора по закону Моисееву нyжнo немедленно арестовать и судить, и уж никак не меньше, как два с половиной года общего режима дать всем,«за то, что он умышлял сделать брату своему, итак истреби зло из среды себя»– Втор. 19:19, «лжесвидетель не останется не наказанным, и кто говорит ложь, не спасётся»– Притч. 19:5.

Много Библий, Златоустов – пробуждение, радость. Врагу тошно. Нужно прекратить, арестовать. Вызывают в отдельную организацию следователя, уже подобранного – и задание, партийное поручение. Он смотрит: ничего нет. Допустим, что следова­тель не горлохват, не сгорел на работе за все годы своего судейства (был судьёй) и годы расследования чужих жизней. Кому непонятно, что вреда от Рагозина и от Ярла Пейсти не было, и быть никогда не может?

Или две строчки стиха, прочитанного якобы мной ещё в 1980 году, о чём никто, кроме двух-трёх человек, будто бы прослушавших этот стих, и не помнит. И вдруг вспомнить, с важным видом читать на суде, держать массу людей, заседателей, когда людей на заводах не хватает, когда масса нераскрытых преступлений в городе и в стране... Сколько стражников – по 8-12 и более солдат охраняют, возят меня! Гоголя нет описать это!

Мне видится просто, как сидел Курьят в органах, как морщился. Но на меня он, во всяком случае, не жал после того, как я ему в письменном виде представил отказ давать показания о расстрелянных священниках, епископах. Он тогда встал в следственном кабинете, подошёл к окну, постоял сказал: «Да! Эх, Курьят, Курьят, что тебе теперь скажут? Не смог дело до конца довести...». Потом спросил: «А почему тогда, в восьмидесятом году вы не отказались отвечать Пичугову?» Вот оно что! Пичугов в Москве, получил звёздочку, на повышение пошёл. На моём «деле» сколько их повысилось – как же, нашли «шпиона», «врага народа». Сотни раз, наверное, вспоминал Солженицына, объясняющего, для чего же органы так фабрикуют «дела». «Стране всё не хватает клеймённых сыновей» (Твардовский).

Меня спрашивали и в лагере, и в прокуратуре: веришь ли в перестройку, в позитивные перемены в стране, что всё изменится к лучшему, что процесс этот необратим? Отвечаю: очень хочется верить. Но любая вера должна на что-то опираться – или на абсолютное доверие к тому, кому веришь, что он не обманет, или на правоту дела, на то, что оно нужными средствами достигается, что эти методы уже подтверждены прошлым. Здесь же всё говорит о том, что, не начавшись ещё, всё забуксовало, кроме крика-то и нет пока ничего. Если бы была свобода совести и слова, и печати, и частного предпринимательства, то, может быть... Хотя уж слишком много погибло в мужичью чуму, и отбили охоту за что-то браться: сиди, колоти «козла» в домино, пей втихую, да не попадайся милиции. Меру держи, делись с нужными людьми – и протянешь ещё. Нужда великая подвигнула на эту перестройку. Чего перестраивать дом, который строили 70 лет? Или всё не так, или не из того материала, или не те жильцы? Много вопросов.

И судья не мог не видеть, что дело-то дохлое. Не поступившись совестью разве возьмёшься? Жалко всех. Бедные, бесприн­ципные, душу продали, а теперь никуда не повернёшь, что прикажут, то и делай. Ведь стоvит только прочитать газеты – в ужас можно прийти! И всё думаю: кто-то обмозговал, что людям можно указать «передовое учение», «светлое будущее» – и всего этого добиться без Бога? А кто бы делал это? Безбожники, атеисты... и что они могут?

Позади семнадцать допросов, приблизилось закрытие дела. Четыре тома бумажек набралось – тут и протоколы, и фотографии... Должен я в присутствии следователя просмотреть всё, что он написал, что подшил, пронумеровал, и высказать, с чем не согласен, а в конце всех просмотров – подписать. Я всё просмотрел, выписываю, что мне для суда и для жизни надо будет. Следователь нервничать начал. Потом позвал на помощь другого следователя, и тот сидел со мной днями в тюрьме, пока я выписывал, а он Распутина читал, «Пожар», кажется. Неделю я «закрывал». И когда дошёл до последней страницы – подписывать отказался: я – христианин, а там, в записях – ложь. Что тут сделалось вдруг с моим следователем, как он взорвался! «Я столько добра для тебя сделал, столько шёл тебе навстречу, а ты подписать не хочешь!» – «Не могу, потому что ложь тут. Не знаю я ничего ложного в моих трудах, я верю, что так и есть всё в действительности, что начитанное мной – истина». – «А, ладно, и без подписи обойдёмся, это не имеет значения» И сдал меня, позвонив по внутреннему телефону, чтобы меня забрали и увели в камеру... Прошло совсем немного времени, часа два, снова в «глазок» камеры заглядывает посыльный: «Лапкин, без вещей на выход!»

Опять следователь, просит, умоляет подписать «закрытие дела». И я прошу его, сложил на груди руки: «Не терзайте меня, за всё благодарю, но подписать не могу. Пусть десять, двадцать лет пройдет, кто-то посмотрит в это дело и увидит, что оно и не было подписано».

Потом следователь вынимает ещё из папки, уже после «закрытия дела», когда всё было пронумеровано, прошнуровано (эти выписки Игнатию удалось сохранить, из них составлены приложения 1, 2 и 4) письмо архиепископа Новосибирского и Барнаульского Гедеона против меня, полное клеветы и лжи. Следователю и органам нужно было, хоть разбейся, доказать, что деятельность Лапкина была никому не нужна, и более того, вредна, и что против моей деятельности издательства и просвещения бунтуют и миряне, и неверующие, и священство. Но на следствии предварительном было выявлено, что это совершенно не так. Напротив, все считают, что нужное, полезное, исключительно важное дело делал я. И вот тогда заключительный аккорд в этом поношении был отведён пастырю душ: сидит следователь при мне и бритвой вырезывает треугольнички на стороне прокола этого «послания», и подталкивает его в пришитые шнуры. И рядом конверт, якобы некая Вера прислала это послание, а так как почта была у меня арестована, то вот перехватили. «Да никакой Веры нет у нас в Рубцовске, всё это фабрикация» – «Как нет! Да я тебе бороду по волоску повыдеру, Надежду Васильевну растрясу по косточкам, а достану вашу Веру, я вам дам за это слово «фабрикация». – «Нет, вотще труждаешься, не найдёшь».

Конечно, по сей день нет такой Веры. «Бедные, жалкие людишки, копошатся, пишут, а государственность разваливается. Враги строя, враги государства, вот кто вы», – так смотрю и думаю.

Голова никогда у меня не болела, но вот после допросов руками за голову держался, чтобы до камеры дойти... Какие де­монические силы лжи в этих слугах дьявола. Господи, помоги, сохрани. Ложь, везде ложь, лжецы окаянные.

Говорил мне Сивер: «Не верь следователю, не верь! Он будет писать всё, что ты говоришь, а в обвинительном всё будет так, как им нужно». А я не хотел так думать. Ну и получилось так, как коммунист Сивер говорил, не веря следователю-коммунисту. Лгут, на каждом шагу изменяют своему слову без страха и совести. Плохо быть неверующим – никакой узды.

Ничего не нашёл, ничего не доказал – а осудили. Как я могу не верить Солженицыну, если всё остается так же?

Скоро, скоро увижу всех своих. Как шёл суд, все друзья видели. Говорю о том, что было сокрыто от глаз, а то, что на виду, любой может рассказать. Утром выведут – не успеешь поесть. За всё время суда не ел утром, так и уходил. Потом стал пить, так как от обезвоживания организма начались судороги мышц. Утром выпью воды, и всё. Когда делали перерывы в процессе, то уводили в «стакан». Там молился всё время. Иногда и подремлю: уставал на переездах.

Вот готовятся выводить утром. Раньше был просто подъём. А сейчас электрический звонок в шесть часов по этажам. Не враз звонят, кто-то чуть пораньше. Один чуть брякнет – и вырубил, а другой может до десяти раз дать звонок. Тут же открывается «кормушка»: «Лапкин, без вещей, готовься!» Значит, на суд. У меня уже всё уложено – тетради, ручки, конспекты. Камера про­вожает, все новые, было нас уже трое или четверо. «Выходи!»

По коридору до лестницы. Везде дверями решётчатыми перегорожено, и даже шифр не надо набирать, просто отпирают ключом длинным. Вниз – и по «стаканам». Меня отдельно. Пою, молюсь. Потом ещё кого дадут. Бывает много народу, дым отчаянный, вверху только чуть-чуть пространства для воздуха. Запах везде специфический, устоявшаяся вонь из дыма табачного, сырости и миазмов параши. Канализации там нет, стоит духовка от печки, или сваренная кастрюля ведер на 4-5, где прикрыта, а где так колышется.

Сначала вызывают по районным судам, потом берут в крайсуд. Туда – милиция; сюда – военные-краснопогонники, хотя тех и других зовут ментами. Ведут в комнату для обыска. Таможня упрощённая – до трусов всё снимаешь, всё до нитки, а солдат всё проверяет, что понравится – себе заберёт, облегчая тебе путь в Царствие. А ты в это время повернись задом к столу, в особой на то кабинке без дверей стой, не ворохнись, а то вот наручники. Мне тут льгота – обыскивают словесно: есть что режущее, колющее... Чтобы не солгать, я же христианин, всё подобное уже сховал в камере, научился этому непростому искусству.

- Нет ничего...

Начинают рыться в тетрадях, в записях. Спрашивают, потом всё в сумочку вновь складываю и меня забирает один солдат. Все остальные, хоть человек 15, будут под начальством одного солдата в шлюзе, а мне даётся личный телохранитель.

«Встань лицом к стенке, не глядите в стороны, руки назад!» Строжатся не сильно, и чувствуется, что расположены. Вот подошёл капитан, что-то спросил, я ответил. Солдат ему: «С ним не разрешается никому разговаривать». Посадят в отдельный «стаканчик» и в машине. И в суде в отдельном хранят, и если на все каморки едва ли и один из воинов в глазок заглядывает, то у меня стоит неотступно, не отрываясь, так положено.

Но вот выводят и в предбаннике начинают ещё раз инструктировать: «Лапкин, да ты в конце-то концов, будешь слушаться или нет? Тебе последний раз говорят, чтобы руки назад держал, не глядел по сторонам, рукой не крестился и отвечал только на вопросы судьи!» – «Крестился и буду креститься. А руки назад держать не могу, мне их уже повыкрутили однажды, когда во Фрунзе из храма выволакивали. Говорить буду только с вашего разрешения, о том и судье скажу». На это они, посоветовавшись, не решились пойти. Потом уже смягчились, не стали так себя мучить, но сначала выстроятся, порепетируют, и: шагом марш, марш!

Суд. Сколько радости он приносит человеку, когда в зале тебя любят и поддерживают, помогают молитвой. Три недели я жил как в одном дне.

Пока довезут до трамвайных путей, в глазок вижу лес, папоротник. Отходили, отбегали ноженьки. Хорошо было в детстве, есть что вспомнить. По каким-то закоулкам везут в крайсуд.

Вот заметил кого-то из своих. Они могут кричать, мне всё слышно: но они о том не знают, ищут глазами. Милиция сдерживает народ. Машину так подгоняют к крыльцу, чтобы ты сделал один шаг и скрылся в отдельном закутке. Люди стоят слева. Медленно поднимаю ногу, и вперёд головой. Мгновение. Как вспышка – впереди мама, Надя (жена), матушка Анна Николаевна Бурдина в чёрном, яйцо крашеное над головой держит. Отец Геннадий Фаст в облачении – благословляет, рядом в подряснике диакон Сергий Бурдин. А солнце такое яркое, небо всё чистенькое, радость на душе. Сзади толкает солдат, на крыльце хватают – и вперёд рывок. Дверь захлопнулась. И могу воображать, как идут они в зал, как делятся мнениями, что говорят. А они, что они могут думать обо мне? Полная тайна для них моё помещение.

Меня проводят через дежурку, ряд каюток, как телефонные будки, в крайнюю вводят меня. В остальных пяти, шести уже набито, будут групповые судить в разных залах. Сразу же кладу на скамейку рваный пижджачишко дерюжного покроя, сумочку с тетра­дями, и становлюсь на колени. Прочитал молитвы, открыл Господу всё, и желания мои не скрыты от Тебя. Потом правило утрен­нее ещё раз молитва всем святым. О, Матерь Божия, не оставь!

Походил, два шага неполных туда и обратно. Ширина – локти упираются. Начал петь – к глазку приник раскосый нерусский: нельзя петь!

Учит в духе молиться – буду петь духом! Отпирают замок. Замок-то зачем, солдат полная комната, рядом ещё солдат, и комната зарешечена, и взаперти все сидят. Замок, чтобы никто из них не вошёл, чего не передал. Без прапорщика никто не отомкнёт. Выходи!

Вход в зал. Перекрестился и во весь голос: «Христос воскрес!» Все встают и хором во весь голос отвечают: «Воистину воскрес!» Милые мои собратья! Гляжу на них – из какой дали приехали, как же вы тут томитесь, где ночуете? Потом узнал, что тут Надежда Васильевна и матушка Анна, и Тамара, и все друзья участвовали, чтобы всех приветить, накормить, проводить. Хотелось, чтобы суд так и продолжался. И родных, и знакомых увидишь, и даже поговоришь со свидетелем. Это особая область, в двух словах не расскажешь.

Солдаты проводят за загородку. Сажусь и успеваю окинуть взглядом весь зал. Вот баптист из Фрунзе, Иван Данилович Кушнарчук – из какой дали прилетел. За процесс несколько раз он прилетал, ждал последнего слова – а его и не дали сказать: друзья из Красноярска, Одессы, Казахстана, ближних городов, Новосибирска – полный зал, стоят, негде сесть.

Братья, сёстры дорогие! Немного голову влево, скосил глаза и вижу: вот мама, там брат, и вот Тамара из Одессы тянется вверх. Плачут сёстры, мать утирает слезу. Хочется самому заплакать.

Начинаю раскладывать записи, приготовленный отвод суду, вопросы к свидетелям, ко всем. Разбить лживость надуманной статьи Уголовного кодекса 190-1. Наивно полагаю, что если сделаю это, то статья умрёт. Детский лепет ума. Кто судьи? «Звонковое» дело, тут всё запрограммировано заранее, молоденькая секретарша смотрит на дверь, откуда войти должен судья, вскрикивает: «Встать, суд идет!»

Так и не мог отделаться от впечатления, что идёт балаган-маскарад, опереточные игрушки сидят за столом, вот кто-то за­смеётся, и всё рухнет... Но шестерёнки уже зажевали, тянут, даже писать о том тошно. Суда не было, а была тошнотворная комедия привыкшим к таким инсценировкам-судам. Никому не дают высказаться, никого не слушают.

В первый день по пяти раз выводили меня, а суд всё уходил в соседнюю комнату на «совещание». Разыгрались малые дети. Какое совещание, когда однопартийный орган, безмолвные заседатели. То ли начитались книг и тоже в своём злодействе хотят устроить подобие демократического суда? Когда уже на исходе был день, всё же так и не дали защитником быть Бурдину Сергию-диакону, отмели его, но и безбожника-адвоката я не принял. А ведь следователь дал бумагу в письменном виде, что защитника моего Бурдина допустят обязательно по закону, в законном порядке. Писал и знал, что обманывает; уже знали, что несмотря на угрозы властей, на запрещение в священнослужении, отец Сергий Бурдин работает в библиотеках, добывает сведения, указы партии и правительства, что было гонение на верующих, а раз были репрессии, то значит «Трагедия Русской церкви» и «ХХ век христианства» – это не ложные измышления, а факты из истории, им это было, конечно, известно. Кто-то даёт указание: ни в коем случае не допустить Бурдина. И его, ни разу меня не видевшего, ухитряются допросить... свидетелем. Теперь защитником быть не может.

Судья просит рассказать о себе всё, и как я стал записывать записи на магнитные ленты. Подробно рассказал до момента знакомства с отцом Дмитрием Дудко. И не смог дальше говорить, ком в горле встал, как вспомнил, каким был батюшка, как мы тогда во всем с ним сошлись... как моя душа прильнула к нему. Тишина стояла в зале. Вот таких священников искал я всегда, чтобы они вышли к народу, жили его болями, искали овец.

Кто и что говорил на суде, уже опубликовали частично в парижской газете «Русская мысль» за 5 декабря 1986 г. под заголовком «Здесь правду говорить нельзя». К ним поступили магнитофонные записи, и они всё стенографически перепечатали.

Судилище было беззаконное. Вижу, все лицедействуют, прокурор готов по кусочкам разнести, хмурый, ищет что-то, злится, а на лицах такая пустота и фальшь, что лучше бы молчать, не метать бисер пред свиньями и псами. Но взгляну на сидящих в зале, и возликую: слетелись, ласточки мои любезные, домы оставили, примчались, хорошие вы мои, добрые и нежные христиане.

Как я соскучился по родным и близким. Кроме матов ведь ничего не услышать, везде советская действительность, уровень мышления в области ниже пояса, злословят то, чего не знают, а что знают (о блуде, о гнусностях половой активности) – тем растлевают себя (Иуд. 10 ст.).

Судья сразу же обратился к залу: «Я вижу, что тут большинство верующие, так вот, попрошу тут не креститься, ибо это есть нарушение закона о религиозных культах, будем выводить из зада. Написано, что богослужение в общественных местах устраивать запрещено. Ясно?!» После этого несколько человек были выведены за совершение крестного знамения. Мне не запрещали, иначе кого же судить? Сказал, что пока руки не свяжете, буду креститься. Судья отступился.

– «Вот, почему, Лапкин, вы на скамье подсудимых, а в зале, хотя много верующих, никто больше не судится?» – «Слышите, что говорит судья? Вот, если спать не будете, то все тут же будете сидеть!» Когда отвечал залу, то осмотрел в зал и всех, кого ещё не разглядел. Матушка Бурдина над грудью показывает поздравление – крашеное яичко пасхальное, улыбается. Миленькая, огонёк ты наш, радость ты наша. Матушка всегда была примером активности, и тут она такая же.

- Не жалеете, что начитали столько?

- Очень жалею, что мало, но больше не смог, сил уже не было. Хочу, чтобы в каждой семье было то, что я начитал, тогда не было бы хулиганов, воров.

Несмотря на мои протесты, что не приемлю состав суда, всё остаётся. Пошли свидетели и лжесвидетели. Показания были добрые, благожелательные. Но вот вышел священник Михаил Скачков, который проходит свидетелем, неизвестно почему он стал вдруг свидетелем, моего у него нет ничего, обыска у него не было. Значит, дождался своего часа, на сей и был приготовлен. Общественно-патриарший обвинитель от клана обновленцев? В кратком изложении, после закрытия дела можно прочесть, что изрекал сей муж, священнослужитель православной церкви. Самое лживое показание пытался и на суде говорить. Были ещё два лжесвидетеля – из хористов – их даже не вызвали, так они противоречили друг другу – отец и дочь Лензины. Клирошанка Шишкина изменила свои показания и на суде уже сказала всё, как было. С работы коммунист, зам. начальника конторы, Михаил Федорович Рыжков сказал на удивление всем искренно. Когда он кончил, я поблагодарил его за добрые, искренние отзывы. А священнику сказал: «Я вас прощаю и прошу благословить». Он шагнул ко мне, широко благословил, дал поцеловать ру­ку, бросилась солдаты, но уже совершилось. И потом охраняющие долго между собой толковали, как ловко-де всё у них получилось, сначала священника обличили, заставили краснеть, потеть, потом примирение и благословение. Кафедру-постамент после этого оттащили в сторону, чтобы никто ко мне не смог подойти.

Когда заводили меня, то солдат рукой шарил под скамейкой. Чего они ищут? Оказывается, потом сказали, что это матушка Анна Бурдина розовым маслом скамью подсудимых мазала, честь проявляла мне. Да воздаст вам всем Господь в день оный, друзьям любезным, и да простит врагам, прельстившимся чечевичной похлебкой, страха ради иудейского падшим.

Суд однообразен. Вызов, свидетель, вопросы явно не по существу: кто давал? Хотя я ещё на первом допросе сказал, что всем давал я. Вы докажите, что я виноват по ст. 190-1 то есть то, чего она требует, чтобы создать виновность, что я не верю в начитанное. «Я верю», – вторю многократно суду.

Бесполезно к глухому аспиду взывать. И о них молюсь, да простит им Господь это злодейство.

Требую переэкспертизы. Суд постановляет, уходит на три дня закрытого заседания. От кого прячутся? плёнки чтобы никто не слышал? Да плёнки-то эти уже все прослушали: Ярла Пейсти, Рагозина, Дмитрия Дудко. И три дня занимались совершенно не тем, а слушали немного только из Рагозина, и судья Макаров Владимир Александрович спросил: «И дальше всё такое же?» – «Да». Ну, думаю, снимут с обвинения, раз там нет ничего. Нет, нельзя, иначе весы пошатнутся, не туда потянут. О чём думали заседатели? Ведь видят, что происходит. Увы, партийный долг выше наличной совести, и чем чудовищнее ложь, тем скорее поверят. Читаю молитвы, чтобы Господь коснулся сердца прокурора и судей всех.

Иногда, после первого заседания, или сделают замечание прапорщику за моё якобы неправильное поведение, а он при един­ственно возможной для пропитания его должности, должен из кожи лезть, выслуживаться, и вот он открывает мою каморку, где я молюсь и начинает меня дрессировать, сжавши зубы, прищурив глаза, заикаясь: «Ну, Л-л-л-апкин, ты дождёшься, ты получишь, погоди. До каких ты п-п-ор б-б-удешь креститься, ты замучил нас. Сколько же можно с-с-с тобой возиться, ты что, ждёшь особого к себе отношения?»

Кто-то из молодых солдат, уже вкусивший пирожного власти, привычно советует: «Да наломать ему в ребра, чего на него молиться...». Прапор буркает: «Ты заткнись!» А солдат даёт дельные советы, которые уже не раз, видимо, помогали. Но прапор, похоже, уже получил указанье: не превышать!

Можно бы и не ходить в туалет в суде, но сортир деревянный на улице, и, когда пойдёшь, то увидеть можешь своих. Прошусь, не ведут, настаиваю. Упёрлись, толкают в машину. Решил: пусть связывают, я больной, мне не доехать. Заскрежетали, повели. Стоят родненькие, лучше вас никого нет. Мама меня крестит постоянно. Да услышит тебя и всех вас Господь. Травинку сорву, в карман, память.

Когда выходил из зала суда, то бросали цветами. Тут уж девчонки Петеримовы расстарались. Была дана команда: цветы не допускать. Чем уж это было вызвано, не толкуется. Можно понимать, как бдительность против чувств солидарности враждебной идеологии, а суду нужно было показать, что я одинок, что и архиерей против, и священник бунтует. «Заткни задом окно!» Сел солдат спиной, но около плеча есть зазор, и в глазок в двери, где замкнут я, при повороте машины мелькают кто-то, увидел, вот ещё одного, идут домой, разговаривают, я их вижу. Что нужно сообщить, кричите, слышно хорошо. Но они этого не знают. Им ничего не будет, а мне кричать нельзя, нарушение режима, сделают хуже, тут изобретательность на зло, как на поле Куликовом, кто кого. Молчу, ловлю мгновения. Солдаты рвут из рук цветы, когда садили в машину. Но потом в дороге попросил ногой подвинуть мне цветочки, взял несколько, и в кружку на столе в камере, столько дней стояли, радость всем.

Привозят из крайсуда сразу же в тюрьму, в СИЗО. Солдаты, которые возят в суд, они не к тюрьме принадлежат, а отдельная воинская часть, они только на внешней охране и на сопровождении. Учатся, все с комсомольскими значками. Речь такая, что смысл трудно уловить. Одному из них сказал: «Ваш рот напоминает полную парашу, на поверхности плавает две крошки хлеба, и их нужно выловить и съесть». Так редки смысловые слова, единичны, а только горловое бульканье слышится: бля, мать. Несчастный... И при всей этой переполненности низостью и мерзостью ещё и патриотизм.

Когда зачитали, что Ярл Пейсти из-за рубежа говорил проповеди, этого им было достаточно, что я власовец и фашист. «Расстрелять мало такого».

В шлюзе уже все почти знакомы, прошу: «Уж вы меня поскорее отведите в камеру, а то тут дым, задыхаюсь». Иной раз и пото­ропятся, а бывает – несколько часов прохожу там, не сядешь, бетонные тумбы. Пою, молюсь, раздолье фарисею, тут и по­смотрят на тебя, и не по твоей вине.

В камере ждут. Сначала поешь, потом начнутся расспросы, и полный отчет о всем суде. Это занятие не простое, а нужное и полезное, рассказать о суде сокамерникам. Им есть с чем сравниватъ, как у христиан – и как у безбожников. «Да, а я, как я буду смотреть в глаза родным, вор, ворюга». Ударит себя по голове, отойдет, слёзы на глазах...

Вот и позади беззаконный суд. Обманули, не дали даже сказать последнего слова, к которому я так готовился, зная, что прерывать не должны... (За день до назначенного заседания, на которое пришли все друзья, привезли в пустой зал. Сидит в нем один только Титов, корреспондент из «Алтайской правды».

- Подсудимый Лапкин, вам предоставляется последнее слово.

- Меня же завтра должны в суд привезти, а не сегодня! Меня обманули, людей обманули...

- Вам предоставляется сказать слово, Лапкин.

- Так к кому же говорить, зал пустой...

- Так будете говорить? Вам что, публики не хватает? Если не хотите – дело ваше.)

В назначенный день приговор испекли, прогрохотали в зал. Кассационные жадобы послал.

Жду газетной публикации. Наконец «Алтайская правда» за 26 июля 1986 года приходит со статьей «“Златоуст” со 2-ой Строительной». Прошу охранников из соседних камер выменять эту газету мне, на наши старые, но уже через час было поздно, всё докурили.

Продолжаю так же молиться, благодарить Бога за всё. Великое благо – неизвестность, что будет завтра, сегодня. Обычно, как только осудят, так в ту же минуту переводят в другую камеру, с осуждёнными. Но я все ещё в той же 112-й камере. Нас уже четверо. Приходит с допроса зам. директора приборостроительного завода г. Бийска Володя Редькин за голову взялся – его вызвали для выяснения чего-то в Барнаул, он в машине оставил у здания суда жену, да так и не вышел к ней, тут же и арестовали. Подошёл, говорит: «Хочу молиться». Рассказал всё, призвал к покаянию, встал на колени. После этого вместе на колени вставали, но не рядом, повернуться негде.

И вдруг 1 августа, уже 20 дней осуждённый в той же камере сижу – с вещами на выход меня и Володю, и вниз на этаж, в 132-ю камеру. Вошли, а там тараканы, тучей по всему. Начали бить. Холод, темнее темного, и щели ни единой на видно в окне, в жалюзи. Потом поняли, что на благо нам, молиться не мешают. Поём, молимся, читаем, он переписывает Новый Завет, Псалтирь, я пишу стихи, на молитву встаём ночью.

Начал Володя в образ внешне и внутренне входить. Борода чёрная, живот начал опадать, сон проходить, мозги просветляться, угар испаряться...

Ходит Володя, как петух по насесту по скамейке и меня зазывает: отец Игнатий, давай споём «Царица моя преблагая» или «Отче наш», «Христос воскрес». А какой я певец, восьмую часть единого гласа не вем. А пою, и из баптистских песнопений тоже! «Чудное озеро Геннисаретское...», «Бога легко искать...», «Взглянь, грешник...», «О, имя Иисуса...». Пишет и пишет Володя псалмы – из Псалтири. Тоскует, хочется всю семью присоединить к Церкви, полюбил с моих слов друзей моих, хочет туда поехать. Плачет, как Досифей, прошу поскрытнее плакать, а то рассадят же. Через месяц рассадили, 2 сентября; он поститься начал, на этом нас и засекли.

Начал Володя сильно поститься потому, что у него был огромный живот. Он говорил так: «Сокрушу я тебя, мамона окаянная», – и хлопает себя по животу. Пищу в камеру дают обязательно на всех. Володя не ест первый, третий, пятый день ничего. Куда девать кашу и суп? У нас была запасная железная чашка, которую он неприметно вынимал из-под стола и ставил перед собой, склонялся над ней и хлебал ложкой из пустой чашки, шевелил губами, жевал и утирался. Охранники или что-то уже заметили, или им дано было особое указание следить за нами двоими, но они постоянно торчали у глазка во время обеда. Расстояние от глазка до стола – не более трёх метров. Как обмануть их? Но это удавалось Володе почти месяц. Живот мгновенно исчез, и выросла красивая, пышная, чёрная, густая борода. А кашу после обеда он неприметно спускал в клозет, и говорил: «Прости, Господи, меня. Пусть рыбки поедят».

Теперь он рядом, в соседней камере. Когда на прогулку идём, то он чуть приотстанет, а я потороплюсь и крикну: «Слава Иисусу Христу!» А он в ответ: «Во веки слава», и крестится. Как он теперь, что с ним, не знаю.

Ему статья грозила до семи лет за нанесёный материальный ущерб, как хозяйственникам. Радиоэлектронную аппаратуру и переговорные устройства он, по указанию начальника, отдавал высоким чинам в КГБ Алтайского края, и других силовых структурах. Но об этом в показаниях умолчал, солгал, потому что боялся. Когда он начал молиться, то в душе началось просветление, и он уверился, что лгать нельзя. Я постоянно убеждал его в этом и говорил: «Вызови прокурора, отрекись от лжепоказаний и скажи, как всё было. Доверься Богу. Срок дадут длиннее, на душе будет светлее. Начни жизнь свою с новой страницы. Христос есть Истина и никакой лжи не приемлет никогда». Володя понял это со всем пылом его пробудившейся души. Горько плакал, боясь ухудшения статьи. Написал заявление, приехал прокурор и начались его свидетельские показания, а не лжесвидетельские. Ожил, ободрился. Что меня всегда приводило в изумление, так это то, что все кто так делал, то как правило, всем статью меняли, но не на более тяжелую, а иногда и на условное наказание. Тогда это было вовсе уж в редкость. Но у Бога Свои замыслы о нас.

После суда и свидания были у меня с родными. Всё по телефону, и видишь их через кабинку. Объявили, что мне завтра на этап. Сборы недолги – что можно, оставил в камере. До свидания, сверчки! Их было у нас несколько в камере. Мы им крошек давали, и кашки. Поют всю ночь, и усы как антенны, интересно наблюдать. Забава нам. Как сверчки друг к другу в гости ходят, как токуют, знакомство заводят – всё рассмотрено.

Отдали меня этапу. Уже при отходе поезда слышу крик Нади, успел крикнуть в ответ. А ей сказала какая-то тётка с нашей улицы. Не смог я передать, чтобы пришла раньше.
Вот на этапе самая большая трудность – это не водят в туалет. Даже без воды, без еды – всё это ещё как-то можно. Точь-в-точь как в «Архипелаге», как будто бы сегодня он всё видел и описал. Не ведут – и всё! Криком кричат – особенно женщины. Конвой лютует. Кто не первый раз едет, те уже знают, что из местных самый злобный – новосибирский конвой. Нас везёт ташкентский. В купе пять человек – это вполне сносно. Молоденькие солдаты, интересуются. Пошёл разговор. Просят сводить – ведут, воды принесут, а потом и консервов дали: «Это тебе, батя». Разговор о Боге волнует в ту или иную сторону всех. Подходят, стоят рядом, и часами беседуем. Потом стали просить молитвы женщины в соседних купе, и я с разрешения конвойных написал.

Какие бы суровые инструкции ни были, как бы ни тренировали охрану, но в душе у каждого есть то, что недоступно врагу, где луч света пробивается. Молиться некогда, беседа всё идёт и идёт. Прошу открыть окна в их коридоре, нам они недоступны – исполняют. Смотрю на птиц, на степь, а ночью – на звезду. И ведь как человек устроен! Вот чуть по-человечески обошлись, увидел свет Божий – и уже будто бы и не сидел в темнице, и всё по-новому. Не хочу прежнего, привык к тишине молитвы, боюсь за себя: опять деятельность начнётся, снова молиться недосуг, всё на скорую руку... Избави, Боже, помоги, Господи!

В Джамбуле не приняли, конвоя не дали, и повезли дальше, до Ташкента. Там снова в машину. Перед этим полчаса или час гоняли по путям вагон – чтобы удобнее было перетарить груз.

Осмотр. По камерам. Вот хуже Ташкентской тюрьмы пока не видел. Клопы потоком идут, падают на тебя, кусают, всё в крови. Несколько ночей – и снова этап на Джамбул. Здесь им показалось, что нас мало набралось, ждут следующего третьего числа. Срок идёт. Снова знакомства. Моя главная забота – где найти место, чтобы никому не мешать и воздух был почище. Нашёл у двери.

Тут и порядки иные, вольнее. Заключённые выменивают у подследственных или у этапных что можно в дело пустить. Заметили у кого-то золотой зуб – уже договор с охраной, чтобы охрана не подходила. Начинают привязываться. Выбивают ему зубы, зовут охрану и тут же выменивают на анашу, наркотик, и про такое написал уже Александр Исаевич.

Отвечаю на вопросы. Вскоре опер тамошний начал вызывать «уток», про меня и про мою «пропаганду» вызнавать.

Вроде бы нас было достаточно в камере, вдруг открывается дверь и вталкивают ещё 35 человек. Куда лечь, как?

- «Это тебе не Америка, молчи, шнурок!» На прогулку в Джамбуле не водят. Откроют для виду: «Кто на прогулку? А, не хотите – не надо!» Ему куда легче не водить. Радио орёт дрыгающие мелодии, песни Пугачевой – возненавидишь всё это. Молись, как можешь.

Скоро ли на этап? Наконец повели в «отстойник», потом проверка, ещё проверка, есть ли жалобы. Молчат.

В вагоны и в путь. Снова знакомство с конвоем. Ведут меня в туалет, потом прошу ещё за одного больного – ведут и его. Выгрузка – в «отстойник».

Первая ночь – 23 ноября 1986 года – в Жанатасе. Это место зовут «зоной смерти», «зоной дьявола». Пока я ничего этого не знаю, а знаю, что такое этап: снова те же мучения без воздуха, снова по туберкулезным камерам... Подошёл казах-прапорщик, выслушал и говорит: «Ты пиши заявление, у нас начальник Бахаев Б. Б., хороший, могут и оставить». Написал, жду.

Вызывает замполит Беженаров, провёл беседу. Я только и говорю о бороде. Начальник тюрьмы пошёл мне навстречу, разрешил выехать на этап с бородой. Здесь никаких. Плачу горькими слезами. Просил сменить режим, меру наказания более жёсткой сделать или выкуп взять за бороду, как делал Пётр I. Ничто не помогает. Ведут в парикмахерскую. Стрижёт какой-то чеченец.

Разрешили взять бороду, до Суда Божьего. А чечен бреет и говорит: «А не накажет меня Аллах?»

Ведут в первый отряд, в локалку, в карантинник. Вначале в баню ведут, там на дворе всё старое сожгут, а кто хочет – может что-то сдать на хранение. Да кто там будет хранить? Я же до последней нитки всё пронёс и вынес. Со мной пошёл капитан Кудериев, о нём без благодарности не могу вспоминать. Оказывается, и на этой работе можно остаться человеком. Спокойно, никуда не лезет, попросил все записи в сейф себе. Сдал пальто, сапоги оставил старые. Всё моё имущество оценили в три с половиной рубля. Моют, бреют голову наголо, переодевают. За всё высчитают.

Ведут снова в зону в зоне, за железные ворота. И вот видим, как строевым шагом молотят асфальт те, кто на десять дней раньше прибыли. Их останавливает человек, тоже зэк, большого роста, и бьёт ни за что – вроде бы нога не так была поднята. Впервые вижу так близко массовое избиение. Когда маршируют, то стук сапогами такой, будто бы землю выбить хотят, все в чёр­ной форме... И вспомнил картины Дейнеки – уже готово всё для принятия антихриста. Зрелище впечатляющее.

Выстраивают нас. Кого-то сразу же избирают мишенью для битья. Кто-то не знает лево-право, не туда повернул. Бьют наотмашь, разбивают в кровь. Падают, как снопы. Старшины Аманкулов и Акулов. Амир Аманкулов вскоре убьёт Женю Маликова черенком лопаты по черепу.

Когда привезли нас, то мне сказали из штаба тайно: «Вот человек был в штатском – это майор из местного КГБ, приезжал про вас узнавать, сказал, чтобы пальцем не трогали». Скажу, что так и было. Бьют, все валятся до меня, меня обойдут и пошли молотить дальше. Но и я старался выполнить все команды, в чём видел не наказание, а отдых – солнце, воздух, птички летают – воробьи, горлинки, видны в небе грачи, голуби – тут жить можно. Потом меня стали отводить в красный уголок на время битья, чтобы не видел. Но бывалые зэки, которые с нами пришли этапом, говорили, что года два назад вот в этой ленинской комнате все стены до уровня головы и пол были залиты кровью. Били арматурой и в корытах отмачивали, бросались на проволоку, вешались, вскрывали вены...

В лагерях есть секции под разными названиями. Чтобы в такую вступить, надо было зарекомендовать себя – что ты готов продать любого, и у тебя нет нарушений режима. Вступивший в такую СПП (секция профилактики правонарушений) – уже законченный гад, говорят зэки. Обычно на зонах этот род негодяев составляет вовсе незначительное число. И на стенах, и везде рисуют гроб с кисточками и имя такого СППэшника. «Повязанными» зовут их, им дают треугольник на руку. Но если ещё и дальше пойдёт, то будет бригадиром или старостой, ему на левую руку дадут прямоугольник и надпись «бригадир». Цени: лишняя чашка еды, меньше работать, но уж старайся, пёс, бей не на живот, а на смерть себе подобных! Бей, но не в присутствии начальства. Оно будет делать вид, что ничего нет, что всё нормально. Здесь сделали так, что вся зона была повязана за исключением трех человек: Лапкин, Буряк и ещё кто-то старой закваски. Меня сразу же спросил замполит Беженаров: «Будешь вступать? Наверно, не будешь?» – «Нет, нам это не положено, я же верующий». – «Мы вас и не принуждаем. (Значит, такое указание). Ну, а если бы стали принуждать, то вступил бы?» Настроениость была умереть, но не вступать. Я – христианин.

Выходит на крыльцо Аманкулов Амир, держит речь: «3она – вязаная», и если кто откажется, то пойдет к РОРу (режимно-оперативный работник!) Потом убедиться смогу не раз, о том и в Прокуратуру СССР писал, и в Президиум Верховного Совета: POP майор Дулутбаев – палач по призванию, садист. Всё в этом человеке омерзительно. Рассказывают, что на этого «воспитателя» было несколько покушений на свободе – выпрыгнул в окно, но от своего «хобби» не отстаёт.

Прошло десять дней в «локалке», разобрали нас по отрядам. К работе пристроили. Производство швейное. Учат быстро. Показали, как включать, как нитку вправлять, смотри, не забывай, два раза уже много показывать, через полчаса будешь норму набирать. Куда ты денешься, будешь... Тут главное воспитание для раба: корм, работа и палка («хлеб, наказание и дело – для раба»Сир. 33:25). Мы пришли в рабовладельческий строй. А каково это молодым, они же комсомольцы – мы не рабы, рабы не мы, и вдруг такая молотилка. И так быстро привыкают, в течение первых же минут, такие кроткие делаются. Самое действенное орудие воспитания – кулак, палка. Дядя антихрист знает, что нужно рабам, как подчинить себе мир.

Шей, работай, срок к концу ближе. Чем больше, тем лучше. Норма каждый год, говорят, повышается. Не там только, но и в иных местах. Вот матрацный цех, выполняют заказы Вооруженных сил страны. Шьют в другом цехе оболочку, наволочку, матрацовку. Несут тюки ваты на себе, иногда на машине, растеребливают, рвут на мелкие кусочки. На кантыре-весах один зэк отвешивают точно по весу. Перекидывает другому. Тот на машинке зашивает горловину и отсюда разбирают на стеллажи. Примитивно до одурения, но самому не придумать. Чтобы ровным слоем была вата, даётся черенок от лопаты, и бей, разгоняй по всей матрацовке. Вентиляции нет, цех первое место держит по поставке в туберкулезные. Потом сверху накрывают брезентом с пометками, где шилом ткнуть, в те места игла специальная в ручную будет продергиваться, с тряпочкой-мушкой. Старайся! Казалось бы, такие матрацы век не проспать, не пролежать, можно всю страну уже завалить, но вот пыль глотают, выхаркивают лёгкие. Не скажешь, что не пойдёшь, тебе не санаторий обещан, «кулёк не надевай», от работы не увиливай, недрёманое око надсмотрщика, палка и полкорма. Опять вспомнишь Солженицына. И знаешь, что нужное дело, да так его сделали тягомотно, невыносимо тяжело, проклинаемо всё.

В казарме убрано, чисто. Всё думал, где же приспособиться, чтобы можно было молиться. В тюрьме, в какой бы ни был, там было попроще, всё же на работу не выгоняют, и более или менее можно день свой разнарядить, притулиться, прилипнуть к стенке. Везде находил место для молитвы. В казарме вдоль стены выступают укрепляющие столбы, утолщения стен, и там это пространство не занято, через головашки кровати пролез туда – хорошо.

Заправка коек – матрац так сбить, чтобы был как кирпичик, по шнуру будут елозить зэки, чтобы простынёй обернуть, особой методой.

Это не камера, где жгут всё, где нет начальства; тут всё по минутам. Если вышел старшина, крикнул: убирай территорию! значит должны все, любого возраста, бегать к одному венику, а остальные хоть руками счищать плевки. Ах, не бежите, ждёте особого приглашения... стройся! Вы что сюда пришли, за меня срок отбывать?

Выстроили по линейке. Пошёл старшина в казарму, надел рукавицы меховые. Я так и не узнал, то ли в них что подложено, отчего такой треск раздавался, когда начинал он бить. Бьёт в голову, и ногой пинает куда сможет. Защищаться нельзя – это уже калека будешь. Валятся как столбушки, головой лысой или по мёрзлой земле, или по асфальту. Начальства нет, при нём не бьют так, оно блюдёт, чтобы не били, а потом вызовут старшину и продлит срок его полномочий ещё на год за добрую дисциплину.

И вот в каждом этапе каким-то особым чутьём познаются те, кто не будет на должности старшины, кого будут с первой минуты усиленно забивать во всякое время: слабых, ленивых, вредных, порченных, не угодивших; заставлять всё делать, мыть, скоблить, подносить. Такая жертва в камерах тюрьмы не всегда видна, там ещё выдает себя за кого-то великого, ещё пытается возвыситься. Но вот вступил в лагерь, и сразу же идёт разделение. Кто-то же будет из вновь приведших на должности в лагере, как это будет происходить? Решил смотреть очень внимательно.

Вот начали бить старшины одного, он не туда поворотился, не так стукнул ногой, не на ту высоту поднял сапог. Старшины вроде бы хотели дать всем отдохнуть, но вот из-за него, из-за этой вошки будете маршировать, будете бегать, ходить на корточках – гуськом. А ты, ты не хочешь, выйди из строя, ты не просись, пусть они ходят. Началась электрификация кулаков и сапог самих зэков, началось разделение, и злоба вскипает мгновенно. Идут, косятся, шипят. А этот уже весь трясётся, ждёт развязки. Дают отдых на две-три минуты, чтобы могли расправиться с этим бедолагой, чтобы почистили ему зубы, примерили сапоги на его заднице. И вот те, кто без четверти готов, первые набрасываются волчатами, рвут того, с кем вчера на нарах вместе в карты резались. Какие-то тайные пружины есть и в избиваемом. Жалей, но приглядывайся – и обязательно в дальнейшем в этом несчастном найдёшь то, за что он получает возмездие, профилактику: упрям, ленив, всегда голоден, все объедки собирает. Первое время подкармливал таких, а потом и самому не стало хватать. Начал экономить на ужине, на обеде, кусочки от пайки отламывать, таить в кармане, а в ночную смену вместо валидола под язык – сердцу легче.

Туалет один на всех, как здание конюшни. В промышленной зоне – там свой. И рядом желоб. Хлюпаешь, по казармам разносишь гигиену. В тюрьме приспособился – чтобы не быть не в авторитетном месте, вставал пораньше, некоторые ни разу не видели ранних «жаворонков» на горшке. Но как здесь быть? После отбоя дежурный строго следит, чтобы два часа никто из казармы не ходил в сортир, там тоже дежурные ловят, в клетку поведут, это всё в ту же клетку под открытым небом, там и ночуешь, нелётной погоды нет, снег, дождь... как на степени плачущих по правилу 12 Григория Неокесарийского. Размышляй, по твоему не будет, прижми дизентерию.

Вот пробило на часах 12 ночи. Потянулись метров за 100-200 в отхожее место. В любую погоду запрещено идти в брюках – как бы не сбежал, иди в кальсонах. Но когда подойдёшь выход искать из барака, тебя дежурный посмотрит, на твою фамилию пришитую к груди, запишет, взглянет на время, чтобы недолго, чтоб сохранился труженик, строитель коммунизма.

По-фамильно, по отрядам, и шпалерами на свои установленные места. Времени много, твори Иисусову молитву. «Пожри, душа, смысл и поглоти мудрость» происходящего.

Строевая – это мечта союзная, чтобы везде всех под одну гребёнку, строем, в ряды, шпалерами, легче руководить, к этому всё идет. Просто тут вдруг, без переходных моментов рвануло враз – и уже в коммунизме. Сопротивление сломлено полностью, забитость полная. Бьют на каждом шагу, и пол шага не ступить без колотушек, избежать этого абсолютно невозможно. На улице холод, пурга, пронзительный ветер – укрыться вовсе негде, вошёл потихоньку в казарму – тебя тут же засекли – подставляй рёбра, скотинка.

Дождь хлещет, весь промок, а сушиться негде, только на собственном теле. Следят за чистотой, а воды нет. Ходи чистым, чистота – залог здоровья. Заставят носить раствор, мазут, всё в той же одежде, но будь опрятным, чистым. Стирай, чисти, а воды нет, сушить негде. Иногда потечёт холодная вода, да кому достанется? Успевай. В бараке повесить бы к батарее, иногда топят, бывает потепление, но нельзя, всё будет выброшено, идёт ежедневно ревизия по несколько раз в день, всё лишнее прочь.

Потом выстроят, шапки в руки и в шапку всё сложи, начальничек проверяет наличность – не вздумай прятать, себе в наклад. Растребушат так, что не узнаешь, где было твоё. Какая тебе ещё расчёска, через пять лет волосы ещё будут, если голову не оторвут. Вытянули шапки, стоят у парадного подъезда, матерки ловят, воспоминаниями свободы утираются. В моей шапке больше всех: «А что это у тебя, батюшка, тут?» – «Просфоры, их в мешке нельзя, крысы съедают, а это святыня». – «В карманах нельзя, съешь».

Но потом привыкли к моему контейнеру при себе, только руками разведут выше бёдер – вот ты какой у нас пузырь... Ничего, волнения нет, все улыбаются, отдохновение. Тебя, батя, не бьют, тебе хорошо с твоим Христом. Меня совсем затюкали, я рядом с тобой буду становиться.

Пошли комиссии, доложи, чего рентген не усмотрел, чем болел, что забыл выявить. О, зэк, сказано тебе, не торопись, сокройся. Всё что выявишь по болезням гражданским, всё это будет против тебя. Если болен, то звонковать тебе, бедолага, на «химию» вербовщики не берут доходяг, им нужны Спартаки, Кожедубы. Эту карточку будут внимательно «сваты» смотреть, и ты при твоих характеристиках добрых, будешь ждать, молить о «химии», от которой на свободе нос воротил, а теперь будешь во сне её видеть, и ждать, как христиане ждали второе пришествие Христа – так говорит Солженицын. Но мимо, только запах, только колокольчики с той свободы протиликают – это всё твои болячки, они поперёк дороги быком встали, не пропустили, не помогли и твои благодарности. Сокрой свой геморрой, прыгай яко козёл, докажи свою проворность, да зачтётся тебе в день воздаяния.

Молва идёт о бригадах; где строго, где какой начальник, кум, кто помощник – «помогаvло», подкумок бывалый, настоящий. А от тебя ничего уже не требуется, тебя покатили, закрутило ещё раз. А пока учись честь своей шконке отдавать, она тебе пропуск даёт зубы во рту носить. Лечь, встать – успевай, не то всех будут поднимать. Разговоры умолкли, «поймали тишину!»

Прожарка не работает толком, только распаривает, появились вши, большие... Обыскаться неудобно, да и где. Благо прислали нижнее тёплое белье, синее, а в нем ям, что в кустарнике, хорониться куропатке. И чесаться стыдно. Вот тут и дом вспомнишь не раз, сколько было того, что не ценил. Простой утюг, на который держал гнев всегда за прожигание столов и падение на ноги со стола, тут его за друга почел. Переоценка ценностей.

Вначале раздевался, а потом одевался, чтобы исполнить вечерние молитвы. Потом предупредил старшину: раздеваться по команде не буду, а разуюсь и сразу за головашку кроватей залезу для молитвы. – «Какой базар, батя, молись, и за нас помолись своему Богу». Только пристроился, входит начальство, притаился, не заметили...

Дежурство, что и как докладывать, тренируют, в два предложения можно вложить. «Гражданин начальник, за время моего дежурства в отряде происшествий не произошло, дневальный осуждённый Лапкин». Но в дневное время нужно успеть открыть казарму и соблюдать субординацию, если тут нет выше этого пришедшего по званию, крикнуть: встать, смирно! Если пониже чуть званием или должностью, то команда только встать. Запоминай, и не дай Бог, если тут начальник отряда Алтынбеков, лейтенант какой, а ты из другого отряда лейтенанту, тоже начальнику, скажешь смирно – это значит и твой должен встать смирно, этого не простится в сем веке, будешь головой стукаться в стенку в коридорчике от рукоприкладства старшины.

Смотрю на всё и всюду повторяю себе: «Пожри, душа, смысл и поглоти мудрость». Дли чего-то же послал меня Господь, что-то же хочет сказать. И летит шелуха, смотри на зерна, отсеивай на несколько раз. Не раз говорил: Господи, я уже усвоил этот урок, в другой класс хочу. Повторим ещё раз, душа моя, не забывай виденного. Время завтрака, обеда и ужина определяется командой: приготовиться заготовщикам! Это заранее на записи несколько человек, они идут в столовую, и получают ровно столько, сколько человек, по десять за стол. Что уж попадает из нормы, не знаю, но хлеба не хватает. Хлеба дайте! Начальство говорит, что остаётся на столах столько, что стадо свиней ещё откармливают. Так нашим родным сказали. Каких свиней? Кого они имели в виду, себя? Или стадо своих прелюбодеек? На столах шаром покати, чистота. Когда по поварёшке разольют, то в бачкеvещё одна поварёшка остаётся на всех, и редко кто не качнётся за этой порцией. Перед столовой шпалерами стоят отряды, старшины вбегают в столовую, а в жаркую солнечную погоду бай стоит перед столовой; бек рядом, благослови, отче. Кивок, «шапки долой!» Погода не в счёт. Справа но одному, марш-марш, вперёд, бегом, бегом. Ну, погоди. Если кто-то шёл шагом, это тебе к битью батогами, там черенки от лопат ждут тебя, падлоv!

Старшине важно перед начальством быть на своём месте, без замечаний проскользнуть. А одно-два замечания, это тебе чем грозит? Или в строй вместе со всеми встанешь, значит, тебе будет то же, да ещё и битые тобой вчера память пробудят, позвонки под каблуки, а то и резиновый шланг плачет по твоим бокам... Бегут, ищут своих заготовщиков, где наши. Обычно где-то при одном месте. Встать, сесть, встать, сесть.

Вначале я знал своё место, при самом конце, у кастрюли, у бачка. Но там неудобно, стал на другой конец, на самом проти­воположном конце стола. Меньше толкотни, мне бы перекреститься спокойно. Но теперь уж добавки не будет, – пока терпимо. Сели. Встаю, начинаю молиться, семь поклонов, сажусь. В столовой около 700 человек, все на виду. Нужно поскорее поесть, и из-за стола помолиться.

Ложка в чехольчике, сам сшей или как хочешь. Этим веслом будешь подгребать к себе, выплывешь ли на свободу? Тут чахотка-туберкулёз и прочие хвори будут таиться в пустой чашке. Из-за стола успевай со всеми, не прожевал – чашка твоя свиньям, пей через край, так сподручнее, стыд забудь. Профессора спорили, в какую сторону наклонять тарелку при конце еды. К себе, только к себе. Да не пролей. Раздатчик себе немного подкараулит. Потом стали тянуться с черпаками на мой конец – на, батя, а то совсем отощаешь, ешь, старина, да молись за нас, чтобы амнистию Горбачёв не забыл дать.

Из столовой бегом, шапки не вздумай надеть, пока не скажут; забудут, так и тает на лысинке снег. Ох, мороз, не морозь меня. Ел – не ел.

Послали как-то чистить картошку. Мелкая, грязная, холодно, страшно тоскливо. А бывшие старые зэки, столовые работники, говорят, чтобы там место занять за нас родственники начальству заплатили не мало. Тут тоже конкурс. Вот не думал. Подходят, зовут в свою «светёлку», где им место для отдыха. «Расскажи, святой отец, что-нибудь про Бога!» – «Да мне картошку же надо чистить». – «Это успеется, пусть алкоголики чихают, ты сиди в тепле. Чай – чифир будешь? Нет? Правильный мужик». Поговорил около часу. У них в котле осталось что-то для свиней. Позвали всех, порции по две дали. «Не спешите». Нет, уже ускорение взято, раз – и всё в надёжном месте, как в «Одном дне Ивана Денисовича», пошла кашка. Живот полон, а есть охота. Сроду так дома не было. Медвежья логика, ешь, чтобы потом было из чего желудку сосать.

Так за всё время ни разу и не пришлось чистить картошку, только приведут, сразу же забирают на собеседование, и те не ворчат, им потом будет второй обед. Есть в человеке всегда где-то в душе живой интерес, но столько он лет был в одиночной камере, что когда на свет выпустили, то эта часть души омертвела, ходить не может, как Костылин из «Кавказского пленника» Толстого после побега из земляной тюрьмы. Вопросы серьёзные, полезные всем.

Сразу же стал искать, есть ли в лагере верующие. Подсказали, что есть два, называются свидетелями Иеговы. Позже не раз беседовали, но общего нет ничего. Не явились на призывной пункт, и стоят на том твёрдо. Если бы в один день все так поступили, то человечество добилось бы того, о чём шумят, толкуют, маракуют как в этом обмануть друг друга, о чём послания президентов, пап, патриархов, и сползают всё ближе к ядерному финалу. А вот эти ребята реально показывают: сделайте так, подражайте нам в одном этом, и всё исполнится о чём мечтаете, мир разоружится в один час, в одно мгновение.

Я видел двух настоящих борцов за мир, Бурака и Гончара со ст. Мерке. И они говорят, что это так нужно по их учению, что у них уже все были в заключении, и дядя несколько раз, и отец, и брат, и бабушка. «Mы все каторжники», – смеются они. Добрые работники, держатся с достоинством. Но мне искренно завидовали: конечно, вам Библию дали, а нам никогда не разрешат, за вас столько людей, а за нас кто? Добрую память оставили они в те дни, хоть было с кем поговорить просто о жизни, о нравственности. Верования все еретические, а живут чисто.

Читал всё время Библию, редко газеты, отрывки из Щедрина, Достоевского, Хмелёва «Неупиваемая чаша». Гурам Гегешидзе – всё о смерти, полезное. Воспоминания Горького, Толстого, публицистика. Ежедневно и постоянно вспоминал на всё виденное слова из Библии. Когда мог – ходил по зоне, правило вычитывал.

В свободное время можно и письмо домой написать, если твои конверты на стащат в твоё отсутствие. Жди, может быть и ответ придет. Мне письма не старшина приносил, как обычно, но прибегал посыльный из штаба: батя, тебя в штаб зовут, пошли... К оперу ведут, там уже будут решать, что отдать, что прибрать себе на память.

Мне отдавал всё лейтенант-немец, тренировал меня: «Выйди из кабинета, постучи, и по-немецки попросись». Выхожу: «Дарф ман гхерайн?» –«Яволь». Что-то отдаёт, остальное пообещает потом: «И так тебе, Лапкин, много уже дал сегодня, иди, а то отнимем и это».

Сестра Евдокия прислала как-то пастилу яблочную, из диких яблочек натертую, тонко размазала и засушила, прислала. Осмотрели, решают, давать – не давать. Молюсь, помоги, Господи. Отдали. Подожди в коридоре. Скорее прячу в сапог и в рот, а то скажут – не положено.

Потом мои письма стал выдавать капитан Кудериев. Этот вёл себя вполне корректно, по-человечески, ни разу при мне не заматерился, как и начальник подполковник Бахаев.

Когда я получал телеграмму, что умерла моя самая близкая помощница тетя Тоня на 78 году, то я заплакал там же. И этот капитан сказал: помолись тут, пока никого нет, и прикрыл дверь. Я встал на колени, поплакал. И к печали моей он был так искренен, что в этот день бывшей в Жанатасе Надежде Васильевне сообщил о смерти нашей подруги, передал мне от неё записку. Более всего меня всегда удивляла сцена, когда умирал отец Арсений и душа выходила из зоны, и видел он везде огоньки добра в душах людей. Вот и я так же более всего поражался, где, в каких местах были такие добрые люди, через кого мне Господь являл милости. Где и не предполагал даже. И среди заключённых находил такие души. Бог находил, ко мне приводил. И среди офицеров есть люди. Всех обрати, Господи, к Себе!

9 февраля 1987 года вызывают меня в штаб. Там сидит в штатском помощник прокурора Джамбульской области. Снял с меня данные, спросил, признаю ли себя виновным. – «Нет, не признаю. Судят не меня, а книги, а они хорошие». Посмотрел в бумаги: «Ну, это и не важно... А впредь не будете идти против?..» И читает по статье. – «Я не шёл и не могу идти, я же не политик, а верующий». Несколько раз спросил о твёрдости моего слова, потом начал прощаться. Напоследок сказал: «Вас может быть, отпустят».

Что это были за дни до 25 марта, до дня освобождения, догадаться не трудно: не дни, а часы...