| Игнатий_Лапкин_(ИгЛа) | Дата: Вторник, 04.05.2010, 17:02 | Сообщение # 1 |
 Супер главный
Группа: Главный Администратор
Вера: Православный христианин
Страна: Российская Федерация
Регион: Алтайский
Город: Барнаул
Сообщений: 7670
Награды: 32
Репутация: 30
Статус: Offline
| Вопрос 2039: Говорите, что церковь больна трусостью и корыстью – это очень видно, когда войдешь в любой, даже самый захудалый сельский храм – на всё цены и за всё платить нужно и притом очень большие деньги. Но есть ли что-то в церкви ныне, что не заражено было бы деньгами – чтобы давали это бесплатно?
Ответ: Стоило убрать из храма авторитет Библии, а уж авторитет батюшки будет сам становиться, вспухать, ибо место пустое нигде не будет само по себе.
Так и относительно денег - стоило убрать десятину с каждого, как полезла торговля и остальное на коне маммоны. За причастие вроде бы не платят открыто, но и тут поп умудряется снимать пенки - во время исповеди подходящих приучили класть на тарелочку возле батюшки исповедующего свечки, тут же и купленные. Хитрая и такая лукавая подмена шуршащих меркурьевых ассигнаций на вонючую свечку, которую после исповеди не зажигают, а отнесут к торговке-воровке-разбойнице и перепродадут, совершат обналичку и батюшке отдадут – это уж как вовсе законная его добыча, доход от грехов исповедующихся.
Ос.4:8 - «Грехами народа Моего кормятся они, и к беззаконию его стремится душа их».
Ни шагу и нигде без скрюченной симонии нет. Но и десятину попу никогда не взять – разве бы он отказался от такого благословения. Но как взять – люди-то, почитай, все чужие, он над ними не трудится и как лиса возле журавлиного кувшина, только облизнётся при слухе о десятине, и снова засядет в киоске разбойничьем. И опять упирается всё в научение, в проповедь - пока не будет возрождения, воскресения душ, никто и не будет стремиться выполнять указания Иеговы Творца о содержании священства на десятину. Все безумия в храмах единственно за умолчание батюшек о воле Божией, за сокрытие Библии, за изничтожение авторитета Священного Писания. Мне прислали листок из Суздаля.
«В этом году исполняется 600-летие со времени честнаго преставления преподобного и богоносного отца нашего Евфимия, первого архимандрита и основателя Спасо-Преображенской обители богоспасаемого града Суздаля, всея России чудотворца, друга, спостника и собеседника преподобного Сергия Радонежского, духовного собирателя и устроителя земли Русской (1/14 апреля). Мощи преподобного Евфимия, почивающие в Цареконстантиновском соборе града Суздаля, служат источником радости и утешения для всех православных христиан, совершивших с верою пред ними честное поклонение. В ознаменование славного юбилея, усердием соборного клира будут совершаться ежедневные молебные пения с акафистом преподобному и богоносному отцу нашему Евфимию. У Вас, кто, естественно, этого пожелает, есть возможность заказать молебен и акафист, которые будут служиться у святых мощей преподобного отца нашего Евфимия.
При возможности посетите Цареконстантиновский собор и, поклонившись святой гробнице преподобного угодника Божия, возжгите свечу, символ Вашего усердия и любви. При желании Вы можете приобрести небольшоё образок-иконку преподобного Евфимия, чудотворца Суздальского».
Это дословно из рассылаемой пригласительной анкеты Евфимия. Сколько тут слов, которые криком кричат: купи свечу, купи образок, закажи за денежки молебен, акафист. Иначе сказать : «Отдайте мне свой кошелёк!!». Здесь же речь идёт о рекламе покойника, чьи мощи могут служить прокормом для живых. И если Московская патриархия будет эти мощи приватизировать, (они находятся сейчас у Русанцева); а это обязательно должно быть, так как те и другие деньги очень любят выуживать и из мёртвых, то будет борьба и будут мощи скрывать друг от друга. Что здесь есть для живых христиан? Но даже сказать это опасно. – будут злиться, отправят на суд к Евфимию.
Заслуги Евфимия показали, что он друг Сергия, беседовал с Сергием – собеседник Сергию (не молчком же они всё время сидели), постился с Сергием – (спостник) – да как бы он мог не поститься – его бы казнили, как еретика. Если этого не достаточно для рекламы мощей, для выжимания денег из посетителей, то и заслуги Сергия перед земным отечеством, он - собиратель земли. Да кто же нам дал задание это - собирать земли, а не души? Тут каждая строка воззвания суздальского обличает всё мёртвое сегодняшнее православие. Если заслуги Сергия такие важные, так и повторите их, не стойте у акафиста с пением, а растрясите свои животы и благоутробия - пойдите по земле русской с проповедью и собирайте души русские, ибо Русь скоро-скоро будет сектантской, а не лжеправославная.
Если молятся суздальские попы-патриоты и послушники дежурят у гробницы, то зачем же заказные-то? Или без этого и язык не ворочается тысячи раз повторять одно и тоже «радуйся», а нужно более весомое для радости? Мог ли не знать этого Евфимиий, что на его телесах будут кормиться попы еще 600 лет с намерением и дальше так упражняться в выбивании пением денег из усердных почитателей архимандрита Суздальского?
Если он этого не знал, то где же его святость была? Если знал, то почему не прекратил это же самое, что было уже до него в Суздале? Или заранее готовил себе такую же честь быть не в земле, не стать прахом, а стать служителем мамоны после смерти и отвлекать людей от истинного служения Богу в духе и истине? Если подсчитать сколько часов и сколько людей за эти 600 лет простояло у мощей всехвального Евфимия, и прикинуть, сколько можно было людей просветить светом Евангелия за эти сотни тысяч потерянных навсегда часов в России, то и в Суздале поменьше было бы продажных градоначальников и прокуроров, и служителей правопорядка, не было бы и боевиков, воюющих против его смиренства митрополита Суздальского.
Везде ложь, одна ложь.
Читал рассказ о поездке русского царя к своему старому другу генералу, жившему в деревне имении. Ехал царь с одним извозчиком зимой. Остановился в гостинице у лукавого трактирщика «Тенардье», который жаловался на нищету и несправедливость властей. Царь же был верующий и спросил, читают ли они Евангелие. Тот тут же указал на божничку, где лажал завернутый в тряпицу Новый Завет, (благо он уже был на русском языке). Царь подошёл к окну, повернувшись спиной к хозяину, как бы лучше видеть текст и спросил, читают ли они эту книгу и где они сейчас читают, так как хозяин поведал, что читают каждое утро по три главы из Слова Божия.
Читают же там, где закладка у них. Рассчитавшись за лошадей, царь дал чуть больше на радость детишкам. Хозяин же ожидал большего, так как у хозяина было восемь ребятишек. Когда царь вышел в сени, он провожал царя с поклонами; возвратившись увидел расчёт, что он без навара, с гневом бросил Евангелие в угол стола: «Жадина, не мог больше дать!».
Видя заинтересованность царя книгой, подумал: «Хотя бы ее купил у меня». Через два дня царь возвращался, заехал в тот же постоялый двор, погрелся чаем, удивляясь угрюмости трактирщика и, взяв снова Новый Завет, открыл на том месте, где была закладка на «Деяниях Апостолов» вторая глава. Его ассигнации, которые он туда заложил, дали бы возможность хозяину перестроить всё хозяйство и купить шесть лошадей. Спросил: «Читали ли они в эти дни Евангелие»? «Читали, как всегда». Император Александр третий был человек набожный и не терпел лжи. Молча он вытащил ассигнации, продолжая стоять спиной к хозяину у окна и тот увидел, как у царя мелко задрожали плечи, и услышал сквозь его слёзы шепот: «Лгут, везде лгут. И здесь лгут!»
Евфимий Нов. – 15 окт. «По смотрению Божию, скоро нашла она разумную и скромную девицу по имени Евфросиния, происходившую от богатых и славных родителей; с нею-то и сочетался браком Никита. Чрез несколько времени Бог благословил брачный союз их рождением дочери, названной во святом крещении Анастасиею. После сего Никита, считая родившееся дитя достаточным утешением и для матери своей, и для жены, решился оставить семью и посвятить себя всецело служению Богу на иноческом пути.
Оправданием покинуть семью для него являлось и то, что замужняя сестра его, Мария, жила в собственном их отеческом доме и, таким образом, должна была остаться помощницей матери. 14-е сентября – праздник Воздвижения, – было последним днем, проведенным Никитою в кругу родной семьи. На другой день, – в день памяти тезоименного ему святого мученика Никиты, – он оставил свою семью навсегда, сказав, будто идёт посмотреть пасшегося в долине своего коня. И долго осиротевшая семья не знала действительной причины оставления Никитою отеческого дома».
Симеон Юрод. – 21 июля. «Убеждал Иоанна: «У меня, брат, нет ни отца, ни братьев, ни сестёр; есть одна только родительница моя, уже престарелая, и не столько о ней соболезную, сколько боюсь в своей душе за тебя, чтобы не отвела тебя с этого благого пути мысль о прекрасной и любезной жене твоей, с которой так недавно сочетался ты браком.
Так, беседуя между собою, шли они вперед. И о том молили они Бога, да покажет им Свою волю, в каком бы монастыре им постричься. И выбрали для себя такое знамение: в каком монастыре найдут они отворенные ворота, в тот, значит, Бог и повелевает им войти. Случилось им придти в монастырь преподобного Герасима, в котором игуменом был муж боговдохновенный, по имени Никон; ему было возвещено Богом о пришествии этих двух юношей, возгоревшихся Божественною любовью».
Пимен Великий – 27 авг. «Преподобный Пимен был родом египтянин; вместе со своими двумя младшими братьями он ушёл в один из общежительных монастырей египетских; здесь вместе с братьями он принял образ иноческий. Спустя несколько лет после этого, мать сих братьев, по чувству естественной любви матери к детям, отправилась к ним, желая видеть их; однако не могла их видеть и потому встала около храма, в ожидании их прихода в храм на молитву. Когда они направлялись к храму, мать подошла к ним, но они побежали от неё назад, и, войдя в келлию, закрыли от неё двери; подойдя к дверям, она начала стучать и призывать сыновей своих, стоя вне келлии и плача со умилением.
Но иноки не только не открывали дверей келлии, но даже ничего не отвечали. Между тем в то время, когда та женщина плакала долгое время, стоя у дверей келлии, авва Анувий, услышав обо всём, вошел иными дверями к инокам и сказал Пимену: «Что же мы сделаем с этою старицею? Вот она уже долгое время горько плачет, не отходя отсюда». Тогда Пимен, встав, подошёл к дверям и спросил: «О чем ты плачешь, старица?»
Она же, услышав его голос, но не видя его самого, так как двери были затворены, сказала: «Я хочу видеть вас, дети мои! Не моими ли сосцами я питала вас? Не я ли вырастила вас? И вот ныне я нахожусь уже в преклонных летах; я весьма страдаю сердцем, слыша голос детей своих, но не видя их. Я весьма хочу видеть вас, дети мои, прежде, нежели умру».
Пимен сказал: «Где желаешь ты видеть нас: здесь, или в той, будущей жизни?»
«Дорогой, бездорожьем, прямиком» –
Слова… Их ежедневно, обиходно
Ногами проверяем, на обгон, -
На всех фронтах на них следы пехоты.
Излюбленной тропинкою до дома,
До кладбища, в лесу и по степи.
При многолюдстве, в закутке укромном,
Чуть старой половицей проскрипим.
Так сколько ж каблуков уже истёрли,
Подков железных истончили в прах?
Недобрые пути пометим стрелкой чёрной,
На них над нами надсмеялся враг.
Но те шаги по стёжкам и тропинкам,
Когда спешил душе не поперёк,
Где сердца жар сумел расплавить льдинку,
И светлое счастливо уберёг!
Благословен тот путь! Сияя белизной,
Указывал на крест Христа и вечность.
Едва приметный шёл над крутизной –
От непогоды заслониться нечем.
Блажен счастливец, кто не пропустил
Слов из Писания, что сказаны Христом,
Что Он есть Путь... Кто слышал и вместил,
И закрепил молитвой и постом.
Свой путь не начинай не помолившись,
Дверь не открой при выходе из дома.
Смирение в пути никак не будет лишним,
Не постыдит старательных и скромных. 2Пет.3:17
Узнай, кто до тебя, когда и как дошли: Евр.13:7
Следы святых, спасённых или павших? Кол.2:8
Каноны-вехи батюшки сожгли, Иер.23:11
И указатели все закадили сажей. Иез.22:28
Христос есть Путь, и Истина и Жизнь, Иоан.14:6
За Ним идущий достигает цели. Гал.6:9
С опаской прохожу догмат-карниз, 1Иоан.4:3
Легко сорваться в ереси-ущелья. 1Кор.10:12
23.7.03 ИгЛа
Пс.118:113 – «Вымыслы человеческие ненавижу, а закон Твой люблю».
Более подробную информацию вы можете получить ЗДЕСЬ
http://www.kistine1.narod.ru
|
| |
| |
| Игнатий_Лапкин_(ИгЛа) | Дата: Суббота, 02.03.2013, 09:15 | Сообщение # 2 |
|
Супер главный
Группа: Главный Администратор
Вера: Православный христианин
Страна: Российская Федерация
Регион: Алтайский
Город: Барнаул
Сообщений: 7670
Награды: 32
Репутация: 30
Статус: Offline
| Вопрос: Одно время Вы перепечатывали на пишущей машинке и распространяли «Орлиную песнь» А.Краснова-Левитина. Кто он такой и где он сейчас?
Ответ: мне говорили, что он уехал во Францию и там погиб. В советских лагерях он отсидел якобы шесть сроков. Вот часть его статьи.
«Трусость – мать всех пороков. Трусость – и ничто другое. Трусость – проказа, разъедающая мою родную страну. Трусость – вот та болезнь, которой больна моя родная, трижды больная церковь. Как принижает трусость человека: честный становится подлецом, свободный рабом, благородный холуем и хамом.
Трусость. Трусость и корысть правят ныне Русской Церковью в лице её епископата, портят молодёжь, проникают в алтарь, трупным ядом растекаются трусость и корысть по живому телу церкви. Нужны примеры?
Мы приводили их множество. Приведём ещё один. Я имею большое неудовольствие близко знать одного из молодых епископов нашей Церкви. Я знал его ещё тогда, когда он был иеродиаконом, и только что окончил академию. Он был тогда честным парнем и искренним, строгим монахом, хотя никогда особыми талантами не блистал и никакими особыми способностями не отличался. Он был добрым, хорошим человеком и принял монашество, отдавшись искреннему порыву.
Помню, однажды я остался в его келье с одним священником, – хозяина вызвали по какому-то делу. Священник – мой товарищ – сел на его кровать и тотчас встал; молодой монах спал на голых досках, и мы покинули его келью с тёплым чувством. Потом начался стремительный восход его к вершинам. Иеромонах – помощник инспектора академии, архимандрит – инспектор. И, наконец, блистательныё рубеж: в тридцать лет – епископ.
Чтобы переступить этот рубеж, епископу пришлось, однако, несколько облегчить себя: расстаться со многими и многими хорошими правилами. Ему пришлось связаться с некоторыми весьма одиозными и имеющими весьма печальное прошлое и не очень почётное настоящее организациями.
И вот, стоит он сейчас во главе ответственного церковного учреждения, тридцатитрёхлетний молодой человек, без всяких знаний, без жизненного опыта, без чести, без сердца. И всеми его действиями руководит одно: трусость, боязнь потерять местечко. И эта трусость опустошила когда-то доброго и религиозного человека. Бесчувственный и бессердечный, он портит людям жизнь, окружает себя одними бездарностями.
Епископ, епископ, за какую чечевичную похлёбку Вы продали своё первородство?!
Мы привели лишь один из бесчисленных примеров нашей церковной действительности. Их можно было бы увеличить до бесконечности. Но почему говорить только о Церкви – поговорим о науке.
Недавно умер один из её жрецов, профессор Павел Сергеевич П-ов. Это не был жрец науки в кавычках, это был действительно знающий и серьёзный человек, один из последних представителей старой русской интеллигенции. Окончив Московский университет в 1915 году, Павел Сергеевич всю жизнь провёл в его стенах и окончил жизнь профессором. Он был автором ряда работ по логике и в течение 50 лет читал курс лекций в университете. Профессор интересовался вопросами антирелигиозной пропаганды, состоял почётным председателем кружка молодых атеистов Московского университета и печатал антирелигиозные статьи, – три раза в год ходил в церковь, исповедовался и причащался. Его ловили на этом, он отвечал своему начальству: «Я же должен черпать материал для своих статей».
Профессор писал своим знакомым священникам проповеди, подходил к ним для благословения. Свою антирелигиозную деятельность он объяснял желанием… приносить пользу: «ведь иначе моих статей печатать не будут», – говорил он.
Что руководило этим учёным человеком во всей его деятельности? Трусость и корысть. Корысть и трусость. А люди типа К.Чуковского, С.Михалкова, писатели, композиторы, артисты, выступающие с требованиями выгнать честных людей с работы, обливающие грязью осуждённых невинно, оплёвывающие все лучшие произведения нашей литературы? Что руководило ими?
Корысть и трусость. Трусость и корысть. Самое печальное – наблюдать, когда бацилла трусости и карьеризма проникает в молодёжь. И надо писать – писать для молодёжи, ибо трусость и корысть – страшные, умелые и ловкие враги – враги всего светлого, доброго, святого. Но прежде чем бороться с трусостью, – надо проникнуть в её сущность, надо понять психологию труса.
Как и все людские качества, трусость многолика и многогранна. Она имеет свои ступени и градации. Прежде сего трусы делятся на трусов спокойных и трусов воинствующих. Как это ни странно – есть такие трусы. Трус спокойный сидит в уголке и молчит. Он даже не прочь поаплодировать смелому человеку и пролить слезу над его участью. О себе он говорит, что не дорос до смелости и самопожертвования. У него к тому же жена и дети.
Не то – трус воинствующий. Этот возводит свою трусость в главный закон бытия. Он готов заткнуть рот всем на свете. Он полон благородного негодования, когда кто-то говорит правду. Всякое проявление смелости и отваги он считает личным оскорблением. Есть трусы–эпикурейцы и трусы-аскеты (да, да, как это ни странно, бывают и такие). Трус-эпикуреец – симпатяга. Из всех категорий трусов – это самый приятный.
Этот, по крайней мере, не лжёт и не изворачивается. Он циник, весельчак, добрый малый. Пусть дураки разбивают себе головы. Ему зачем куда-то соваться, когда в мире есть столько хороших кушаний, сладких вин, красивых женщин. Не то – трус-аскет. У этого трусость поднята на высоту принципа. Если это учёный, он трусит из преданности науке, если это писатель, он «жалеет читателей». Именно так выразился известный московский писатель – автор прогремевшего 12 лет назад романа, когда я обратился к нему с просьбой походатайствовать за одного нашего общего знакомого, отданного под суд. Дело было неполитическое, и ходатайство было совершенно безопасно, но великий писатель отказался, заявив, что он сейчас закончил новый роман и не может ставить его под угрозу («надо пожалеть читателя»).
Кстати сказать, с тех пор прошло уже шесть лет и бедный читатель всё ещё ждёт романа. Словом, трус-аскет не думает о себе, ему для себя ничего не надо, – он рад бы горы своротить, но он вынужден беречь себя. Вы думаете, ему легко трусить, – что вы, он подвиг совершает тем, что вас покидает в трудный момент.
Паустовский где-то очень тонко заметил, что воры очень не любят слово «украл», - они предпочитают говорить «взял». Трусы тоже не любят слово «трусость», - они обычно говорят «благоразумие», «осмотрительность», «осторожность».
Особый разряд трусов представляют трусы религиозные. Эти орудуют текстами («несть власти, аще не от Бога» и т.д.). Свою трусость они называют… «духовностью». Они все в Боге, они парят в небесах, они сотканы из тончайшего эфира, им не до того, чтобы спускаться на грешную землю и заниматься людскими делами. Пусть кругом разбойничают, убивают, грабят, –они спокойно проходят мимо, – не могут же они прерывать молитву ради мирских дел.
Мы перебрали, таким образом, несколько категорий трусов.
Мы писали о них в юмористическом тоне. Но есть трусость – слабость, присущая почти всякому человеку. Ибо она опирается на глубокие свойства человеческой натуры. Чего прежде всего боятся люди? Считается, что больше всего они боятся смерти. Страх смерти якобы живёт в каждом живом существе. Так говорят и ошибаются. Далеко не каждому человеку свойственен страх смерти. Я однажды провёл пять минут под направленным на меня оружейным дулом. Это было в феврале 1950 года в лагере. Меня поймал на лыжнице самоохранник.
Для читателей, не сидевших в лагерях (есть, вероятно, и такие), поясню. Лыжница – это рубеж в лесу, сделанный лыжами, который не имеет права переходить заключённый. Самоохранник – одна из самых подлых разновидностей лагерной жизни. Это заключённый с малым сроком, которому поручено охранять других заключённых, – за предотвращение побега он получает полгода скидки с оставшегося срока и премию. Самоохранник, поймавший меня на лыжнице, пять минут обдумывал, что ему выгоднее – пристрелить меня на месте и выдать за беглеца или дать два выстрела в воздух и сказать, что он предотвратил побег. Первое ему было бы выгоднее, и лишь незначительное обстоятельство заставило его отказаться от его намерения. Я отчётливо сознавал, что я близок к смерти, пытался молиться, настроить себя на серьёзный лад – увы, ни одной серьёзной мысли у меня в голове не было: я смотрел на белый снег, казавшийся особенно белым при ярком солнечном свете, почему-то вспомнил одного из своих учеников, решительно ничем не замечательного, и его мать, заведующую комиссионным магазином, – и всё.
Мне так и не удалось ощутить не только страх, но даже приближение смерти. Точно так же я абсолютно не боялся бомбёжки. В Ленинградскую блокаду, когда бомбы падали рядом с домом, а наш пятиэтажный дом качался, как пьяный. Не боялся я и артиллерийского обстрела, когда снаряды со свистом пролетают над головой. Это не было ощущение человека смелого – это было ощущение глупого человека, который в серьёзный момент занят всякой ерундой. Я испытал ужас голода во время Ленинградской блокады, – однако, это был ужас именно голода, а не смерти. Тяжело сознавать себя мухой, попавшей в клей. Тяжело чувствовать всевозрастающую слабость, – сознавать, что ты не можешь встать с кровати, сделать пять шагов по комнате, тяжело чувствовать себя в двадцать шесть лет восьмидесятилетним стариком, и, главное, тяжело все время думать о хлебе. И тем не менее, ни минуты при этом не было у меня страха смерти, – я просто как-то ни разу не подумал о том, что могу умереть.
В общем, смешно бояться насильственной смерти. Ужасна именно смерть естественная – в постели, среди смрада, страданий, со стонами, болями, врачами… Такая смерть некрасива, мучительна, ужасна. Вероятно, не так уж трудно преодолеть страх смерти. Это подтверждает и опыт истории: на войне сравнительно мало было трусов, в мирное время – хоть отбавляй. Я знал людей, которые достойно провели две войны и затем оказались низкими трусами в стенах МГБ.
Самый сильный страх, более сильный, чем страх смерти, это страх физической боли. Очень многие, которые не боялись расстрела – считанные единицы выдерживали пытку. Сильнейшие, мужественные революционеры, воины не вынесли пытки и капитулировали. В годы ежовщины было немало людей, которые подписывали показания, явно обрекавшие их на смерть, чтобы избегнуть пытки. Можно ли вообще преодолеть физическую боль? Да, всё-таки можно, и здесь вспоминаются хрупкие, слабые девушки, которых жгли на медленно огне, у которых вырывали щипцами соски, отрубали руки и ноги, колесовали и мучили, чтоб они отрешились от Христа, – а они остались верными своему небесному Жениху… Скажут, это неестественно. Точно так же говорят про монашество: это противоречит человеческой природе. Да, противоречит, потому мы и называем монашество чином ангельским. Противоречит человеческой природе переносить страшные физические боли и не отрекаться от своих идей. Потому мы и называем такую стойкость сверхчеловеческой или (что то же самое) героизмом. Однако, как показывает жизнь, возможны не только истинное монашество и истинный героизм.
Можно ли, однако, требовать героизма от среднего человека? Можно. Во время войны никто не спрашивает, средний ты человек или не средний, а прямо требуют от человека, чтоб он шёл на смерть за свою родину, и, может быть, претерпел бы (в случае тяжёлого ранения) страшную физическую боль (сплошь и рядом тяжело раненные просят, умоляют, чтобы их пристрелили). И абсолютное большинство мобилизованных находится вполне на уровне этих требований. Точно так же каждый человек может стать героем: надо лишь, чтоб он этого бы захотел и себя к этому принудил. Средний человек, однако, мало думает о пытках, когда боится (мы ведь живём сейчас, к счастью, не в Китае). Тюрьма, нужда, нищета – вот что страшит человека. Впрочем, напрасно ли? Поговорим прежде всего о тюрьме…
От человека зависит быть счастливым, – и только от человека. И нет большего удовлетворения, чем то, которое испытывает узник, страдающий за свои убеждения. Конечно, из этого не следует, что тюрьма – это рай и надо стремиться туда попасть. Но не такой уже и ад, чтоб всю жизнь строить по принципу: «Лишь бы туда не попасть». Тюрьма – лагерь – это особый мир, особая область жизни, – и как всякая область жизни она имеет свои особенности, свои плохие и хорошие стороны. Да, да, и свои хорошие стороны.
В лагерях самые разнообразные люди соединяются в большую семью, – здесь, за колючей проволокой, посреди щебня и мусора подчас расцветают цветы истинной дружбы и истинного товарищества. Люди здесь общительнее и бескорыстнее. Правда, многие здесь опускаются, развращаются, опускаются до уровня животных. Но зато скольких людей тюрьма спасла от гибели, обновила нравственно, сделала героями.
Так тяжкий млат, дробя стекло, куёт булат.
Еще менее страшна бедность. Известно шаблонное выражение «счастье не в богатстве». Однако жизнь всё время поставляет всё новые и новые примеры, как бы специально для иллюстрации этого старого правила. Приведём один из таких примеров. Несколько лет назад меня часто посещал студент одной из наших академий (как известно, их две). Сын сельского священника, деревенский парень, отличался простотой и безыскусственностью и был, казалось, искренне привязан ко мне. Мне нравился его живой интерес к вопросам философским, религиозным, политическим, – и я также искренне к нему привязался. Затем он поступил в аспирантуру, стал преподавателем одной из наших семинарий (их, как известно, у нас три): словом, сделал карьеру.
Разумеется, для этого ему пришлось порвать со мной. Сам высокопреосвященный митрополит Никодим уговаривал его покинуть меня (отплатить чёрной неблагодарностью за добро – это сущий пустяк, по мнению наших иерархов). И вот, наш милый Вася-Ваня-Миша (одно из перечисленных имён действительно принадлежит ему) внял увещаниям владыки и начал новый путь. Сейчас он имеет и деньги, и карьеру, и обеспеченное положение. Не имеет он лишь одного – счастья. Не далось оно ему в руки, не далось, – что ты будешь делать. Нет счастья ни в семье, ни в жизни. И не радует его жизнь. И я уверен, что он часто вспоминает те времена, когда он, по вечерам, пробирался на автобусе в далёкие Новокузьминки. Тогда у него не было ни денег, ни своего угла, ни положения – но тогда он был счастлив. И наконец – наконец, главное, что мешает человеку стать героем, – семья.
Начнём с первого препятствия, которое стоит на дороге у человека, решившегося посвятить свою жизнь какому-то большому делу. Таким препятствием являются родители. Как правило, родители крепко сжимают в объятиях своих детей и говорят: «Через мой труп пойдёшь на опасную дорогу». Одна мать сказала сыну: «Никогда никого не бойся: на трусость и на подлость я тебя не благословляю: жизнь, купленная ценою бесчестья, не имеет никакой цены».
При этом, разумеется, нельзя смешивать смелость с безрассудством (от безрассудства можно и должно остерегать), – но о том, чем отличается смелость от безрассудства, речь пойдёт впереди. Родители, которые во что бы то ни стало хотят охранять своих детей от всякой опасности, имеют неверное представление о том, что такое счастье. Под счастьем они понимают некоторый средний эталон благополучия, включающий в себя более или менее счастливую женитьбу, наличие квартирки с газом, словом, весь антураж мещанского благосостояния. И они не понимают, что это часто не только не счастье, а путы – тюрьма для их детей, более страшная, чем настоящая тюрьма. Ибо здесь гибнут все способности, таланты, покрываются плесенью все добрые качества, – и человек приходит к концу жизни с мучительным чувством неудовлетворённости и тоски.
Гораздо более серьёзное препятствие возникает перед идейным человеком, когда он обзаводится собственной семьёй. Семейный вопрос – это вообще проклятый вопрос… Женщина цепко держит мужчину около домашнего очага, претендуя на то, чтобы: души прекрасные порывы посвящались не Отчизне, как об этом писал Пушкин, не большому делу, которое является духовным призванием человека, а сосредоточивалось бы, в основном, около её юбки.
…Всё дело в том, что брак рассматривается, как какая-то неволя. В первое время эта неволя сладкая. Мужчине нравится находиться в сладком плену у любимой женщины, которая не отпускает его от себя ни на шаг и властно распоряжается им как своей собственностью. Через 2-3 года, когда страсть проходит, сладость и очарование разлетаются, и плен становится унылым пленом, который раздражает, стесняет, отравляет жизнь, тяготит. Вот отчего так мало счастливых браков и так много несчастных. И уж совершенно исчезает в этом семейном сумраке идея как идея свободная и смелая, требующая отваги, самопожертвования, героизма…
Я бывал среди русских сектантов – хороших русских сектантов, для которых опасность стала традицией. В их семьях ощущается какая-то тихая, любовная нежность, и мне, православному, всегда было хорошо и тепло, когда я бывал в домах у сектантов.
Я видел и хорошие священнические семьи (особенно в двадцатые и тридцатые годы, когда опасность нависала над каждым честным священником). И наконец, я вижу и теперь такие семьи в среде людей, борющихся за свободу… Нет, не умерли ещё женщины, подобные жене Аввакума, подобные декабристкам.
Мы, однако, ещё не рассмотрели главного аргумента, который выдвигает женщина в своих требованиях к мужчине – вести себя тише воды, ниже травы. Аргумент этот – дети. Аргумент серьёзный и убедительный, на первый взгляд… Жёны священников требуют иной раз, чтоб мужья их сидели тихохонько-смирнёхонько и не рыпались. Но жёны писателей иной раз требуют, чтоб их мужья сидели бы с завязанными ртами и писали бы апробированный вздор. И священнические и писательские жёны, отвлекающие своих мужей от их служения, берут на себя особенно тяжкую ответственность. Нет, не о детях пекутся они, они трусят за своё утлое существование… Детей надо воспитывать смелыми, отважными, свободными. Но воспитание – это не слова, воспитание – это живой пример.
Представьте себе учителя литературы, русской литературы, которая является, в основном, апологией о героизме. Учитель литературы говорит с утра до вечера красивые слова о героизме, воспевает Чернышевского, Добролюбова, Рахметова, Павла Корчагина, – сам же боится сказать хоть одно смелое слово, восхваляет только тех, кого можно восхвалять, охаивает тех, кого велено охаивать. Спрашивается, воспитывает ли он героев? Нет, воспитывать он может лишь двурушников и подлецов.
Сегодня неделя всех святых. Я был в церкви. И слышал сегодня Евангелие сегодняшнее. Отец диакон, стоя на солее, читал с большим чувством следующие слова (привожу их в русском переводе): «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берёт креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня». Мф.10:37-38.
Я слушал эти слова, и вдруг мне стало страшно за того, кто их читал: хватит ли силы у отца диакона выполнить в своей жизни эти слова. Ведь середины тут быть не может: или благовеститель Божественных глаголов или жалкий обманщик и лицемер, который за деньги провозглашает правила, которых и не думал исполнять.
Среди духовенства были и есть благовестители огненных глаголов, – и дети этих людей поистине счастливые люди: всю жизнь они хранят в своих сердцах память об отцах.
Но есть среди нашего духовенства и было всегда много лицемеров, лживых глашатаев громких слов. Не потому ли из священнических семей выходили самые страшные атеисты? Лучше для человека нуждаться в детстве и быть сыном славного отца, чем роскошествовать, жрать пирожные, ходить в плисовых шубках, – и иметь отца, труса и тряпку, которого нельзя ни за что уважать. И опять приходят на память дни Отечественной войны. Разве спрашивал кто-нибудь тогда у человека – жалко ли ему детей? Сколько отцов уходило и не возвращалось – и ни один ребёнок не погиб, все остались живы, стали взрослыми мужчинами и обзавелись семьями. Да и так ли уж любят они своих детей? Не являются ли дети лишь ширмой, за которую прячутся эгоизм, корысть и лицемерие?
32 года назад, в день смерти А.М. Горького, группа студентов института им. А.И. Герцена хотела послать соболезнование по поводу смерти великого писателя. Соболезнование должно было быть не совсем обычным. Под видом соболезнования мы намеревались высказать многие горькие истины о плачевном состоянии нашей литературы. Как вдруг один из студентов-старшекурсников сдрейфил, и отказался подписывать документ. Я уговаривал его в течение двух часов. Всем моим уговорам он противопоставлял один аргумент: «У меня двое детей». Через два года мне вновь пришлось вести переговоры с этим парнем. На этот раз я выступал в качестве посредника между ним и его женой. Дело в том, что чадолюбивый папаша за это время успел, увлекшись смазливой, но пустой девчонкой, бросить жену с двумя детьми и отказывался дать на прокормление детей даже те гроши, которые он обязан был дать по закону (жена, очень порядочная женщина, не хотела подавать в суд).
На этот раз на все мои уговоры следовала в ответ следующая фраза: «Не могу я отдать жизнь детям – я должен жить и для себя. Я же настоящий мужчина и умею влюбляться». «Какой ты мужчина? Ты трус и проститутка», – со свойственной мне запальчивостью ответил я и вышел, хлопнув дверью. …Любовь труса к детям – это не настоящая любовь. Родная сестра трусости – эгоизм, а не любовь. Любовь труса и к детям – это тоже не настоящая любовь, а мелкотравчатая животная привязанность.
«В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви» - 1Иоан.4:18.
Я никогда не любил фанатиков, фанатиков – в обычном смысле этого слова, потому что фанатизм в этом понимании – ограниченность и глупость. Православный священник, который отказывается понимать католика; сектант, который убеждён в том, что всякий, кто не принадлежит к его секте, осуждён на вечные муки; коммунист, который утверждает, что «истина открыта четырьмя гениями (Марксом, Энгельсом, Лениным, Сталиным) и хранится в Политбюро». (Этот афоризм принадлежит, правда, не коммунисту и не фанатику, а ловкачу, который желал выдать себя за фанатика, - А.И. Толстому, и относится к 1939 году). Все эти люди вызывают во мне смешанное чувство – страха и жалости – то самое чувство, которое испытываешь в присутствии душевно больных и неизлечимых идиотов.
Но есть и фанатизм истинный, и такой фанатизм истинный, и такой фанатизм вызывает во мне глубочайшее уважение. Ибо пора наконец вернуть этому слову подлинный, первоначальный смысл.
И слово это имеет чарующий и страшный смысл, ибо корень этого слова – фанатос – смерть. Фанатик – смертник – человек, который на смерть идёт за свои убеждения. И где нет фанатизма – там нет подлинной убеждённости, - там теплохладность, вялая пустота. Мы должны воспитывать подлинных фанатиков и сами все должны стать фанатиками, идущими на смерть за свои убеждения – за Правду Божию… Фанатик идёт на смерть за Христа – это исповедник и мученик. Фанатик, который гибнет за Родину, – это патриот. Фанатик, который отдаёт свою жизнь за социальную несправедливость, – это революционер.
Я призвал к смелости, к смелости и ещё раз к смелости. Но ведь я не просто пожилой человек, вплотную подошедший к жизненному пределу. Я – христианин. И тотчас возникает вопрос, насколько совместимы эти призывы с христианством. Ведь согласно общему мнению, христианство – это смирение, покорность, углубление в себя. Смелость – это внешнее действие, это энергия, доведённая до предела, это самоутверждение. Итак, насколько можно считать пишущего эти строки христианином? Особенно странно слышать такие призывы от православного христианина – сына Русской Православной Церкви. Ведь здесь смирение поднято на степень высшей христианской добродетели. Монахи, создавшие ту духовную среду, которой в течение тысячи лет жила святая Русь, выразили идею о примате смирения над всеми добродетелями в чеканном афоризме: «Послушание паче поста и молитвы».
В самом деле, трудно себе представить преподобного Серафима в содружестве с революционером, Феофана Затворника плечом к плечу с Герценом или, скажем, Амвросия Оптинской пустыни рядом с Плехановым. Дело здесь не просто в разнице убеждений – дело здесь в разнице психологических типов: тип православного русского человека и тип русского революционера полярно противоположны, внутренне несовместимы. Было бы совершенно напрасной тратой времени это отрицать. Нельзя, однако, сводить христианство к Русской Православной Церкви.
Ибо главное в христианстве – Христос. Христос же шире и глубже не только той или иной национальной формации христианства, не только той или иной конфессии, но шире и самого христианства. Ибо христианство исторично, а потому ограничено, Христос внеисторичен, а потому универсален. Назначение христианства состоит в том, чтобы на протяжении столетий отражать Лик Христа. Но в каждый исторический момент христианство отражает лишь один из аспектов личности Единородного Сына Божия, – отсюда неполнота, недостаточность, ущербность исторического христианства.
На Русь христианство пришло из Византии, уже клонящейся к упадку. Это была Византия, познавшая Исавров, императоров-иконоборцев, венценосных негодяев типа Константина Копронима, Византия, управлявшаяся Македонской династией, состоящей из слабых и лукавых властителей. Это была Византия, сломленная пятисотлетним рабством, оскудевшая, развращённая, подобно заржавевшему сосуду, в котором хранилось, однако, драгоценное содержимое – святое православие.
И Византийская церковь сильно оскудела к этому времени. Уже давно умерли Златоусты, Василии Великие, Григории Богословы, Феодор Студит и Иоанн Дамасскин – это последние религиозные титаны, которых знала Византия, умерли за 300 лет перед этим, не оставив наследников.
Православие принесли на Русь раболепствующие епископы и дипломаты. Однако «святая» Русь приняла православие и возрастила благодатное монашество, которое, выйдя из киевских пещер, просветило Русь. Вместе с Евангелием Христовым святая Русь восприняла и крепкую монархическую традицию. Церковь в России всегда выступала сторонницей сильной централизованной царской власти. Плохо это было или хорошо? Это было хорошо в определённую эпоху, и исторически неизбежно, ибо только монархическая власть могла спасти Россию от порабощения оголтелой татарвой.
Однако, постепенно вся повседневная деятельность церкви так переплелась с монархическим режимом, что трудно стало различать, где кончается церковь и где начинается монархия. Русская церковь превратилась в государственную церковь, – смирение стало основной добродетелью на Руси, – а затем смирение переродилось в раболепие, в трусость, в эгоизм.
Разумеется, все эти переходы делались постепенно, – и со временем стало аксиомой для русских людей, что рабская покорность – это чуть ли не синоним христианства.
Что надо сделать для того, чтобы выявить подлинную сущность христианства? Для этого прежде всего надо вооружиться смелостью и, обратясь к Евангелию, отбросить бестрепетной рукой все позднейшие наслоения, налипшие в течение веков.
И я открываю Библию:
«И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появления зари; и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним. И сказал: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И сказал: как имя твоё? Он сказал: Иаков. И сказал: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь» – Быт.32:24-28.
Каким страшным кощунством звучат эти слова для уха, привыкшего к елейным благословениям. Но Бог – не человек, чтобы польститься на хвалы. Но Бог – не человек, чтобы требовать раболепства. Но Бог – не человек, чтобы поощрять слабых и трусливых. Смелость и отвагу любит Господь. Мужу силы открывается Он: «Спросил и Иаков, говоря: скажи имя Твоё. И Он сказал: на что ты спрашиваешь о имени Моём? И благословил его там. И нарёк Иаков имя месту тому: Пенуэл; ибо, [говорил он], я видел Бога лицом к лицу, и сохранилась душа моя» - Быт.32:29-30.
И эту силу, энергию, жизненную напористость передал Иаков сыну своему Иосифу, когда мы читаем о том, как Иосиф прошёл победный путь от рабства до царских чертогов, мы видим человека, боровшегося с жизнью, умеющего отстаивать своё право на жизнь. Быт.39:2-3.
Муж силы и энергии – непреодолимый борец Моисей. И мужи израильские – богатыри Самсон, Гедеон и другие. И Давид – победитель Голиафа. И вот мы подходим к горьким страницам книги Иова. Иов – праведник. Но праведность его совершенно особого типа: он абсолютно лишён елейности, внешнего благочестия. Он говорит о Боге без почтительного придыхания; он обращается к Богу бурными, огненными речами, с той порывистой страстностью, на которые даёт право лишь подлинная любовь и страдание. «Опротивела мне жизнь. Не вечно жить мне. Отступи от меня, ибо дни мои суета» - Иов.6:16- (обязательно читать все указанные места в Библии) Иов.8:2-4; 9:17-24; 13:2-3.
Иов на мгновение успокаивается, начинает говорить языком Вилдада, но страстная натура Иова, потрясённого страшным горем, свалившимся на него, через мгновение берёт верх: на этот раз Иов бросает Богу упрёк в несправедливости: 13:18-23; 15:4-5; 16:20-22; 42:7-10.
Книга Иова есть лишь развёрнутое повествование о борьбе человека с Богом. Она повторяет во всех основных моментах рассказ Книги Бытия о борьбе Иакова. И здесь борьба и страшный след от этой борьбы на теле человека и страшное упорство и сила человека – и благословление Богом человека в заключении борьбы. Так, Господь благословляет в Ветхом Завете духовную силу, энергию, волю к борьбе, ибо Он есть Бог браней и Господь побед – Господь страшный и сильный, – воля и духовная мощь есть и Образ и Подобие Божие в человеке. Ветхий Завет – огонь, – и он ясен и убедителен, как огонь. Ибо что может быть проще и сильнее огня. Недаром Гераклит считал его основой мира. Не то Новый Завет, Завет Новый – и огонь и вода, и сила и голубизна.
Ибо Ветхий Завет национален, однотонен, однолинеен. Новый Завет – универсален. Очень просто увидеть, стоя на берегу озера, другой берег. Попробуйте, однако, разглядеть другой берег океана. Не то, что трудно, но и невозможно. Остаётся пересечь океан… Очень легко обмануться и обмануть других насчёт другого берега океана. …
Существует и вульгаризованное христианство. Одной из таких вульгаризаций является мнимо смиренная проповедь, поощряемая князьями церкви, требующими смирения от других и менее всего прилагающими это требование к себе. Это вульгаризованное христианство, подслащённое и кастрированное, не имеет, однако, ничего общего с христианством подлинным. Ибо христианство подлинно – это не слабость, а сила, – не скулёж, а проповедь, не шёпот, а полный голос, не прилаживание и приспособление ко лжи и насилию, а обличение и изгнание торгашей из храма, не плесень, а жизнь, не тление, а огонь, не мир, но меч. И в то же время христианство – это крест, это страдание за правду, это любовь. Всякое людское качество без любви тотчас превращается в свою противоположность.
Благочестие без любви – вялая и напыщенная болтовня, не нужная ни Богу, ни людям. Смирение без любви – низкопоклонство и раболепство. Но и смельчак без любви – это… головорез.
И здесь перед нами возникает новый соблазн. Гордость. Ибо гордость – это не выдумка каких-то людей, специальностью которых является нравственное богословие, а жизненная реальность. Но что такое гордость? Гордость – это воля, но воля без любви. Воля без любви приводит человека к превозношению, к тому, что он считает себя выше других…
Чиновники в рясах превратили самоотвержение – в заповедь чинопочитания, покорность Богу заменили покорностью людям, – бесстрашное служение истине – трусливым прислужничеством лжи…
Кротость, способность забывать личные обиды – нужны для того, чтобы сконцентрировать волю человека на борьбу с несправедливостью, ложью, злом, в котором мир лежит. Ос.6:4-6.
…Где нет чистоты духовной, - там нет и не может быть истинной религии, там не может быть и истинной любви к людям, – там честолюбие, жажда власти, господство низменных страстей и грубых вожделений. Там, где чистота духовная, – там собранность, там равновесие духовное, там мир.
…Очень часто человек, борющийся за правду, вызывает ненависть и злобу, раздражение окружающего косного и сытого большинства, которое не понимает и не любит его, того, кто отдаёт людям свою жизнь…
- Я учитель, – и сегодня мне надо дать урок. Я верующий человек, но сегодня я встал в дурном настроении. На душе у меня темно и пусто. Помолился, но лишь формально, – уста говорили привычные слова, но сердце молчало. В таком настроении я прихожу в школу, даю урок, – без всякого подъёма, без вдохновения, – и урок получается вялый, скучный. На другой день, с утра, я начинаю молиться горячо, пламенно, как бы представляя себя перед Лицом Божиим, – и ощущаю, как благодать Божия вливается в меня, – я испытываю особый прилив энергии, обновление всех способностей.
Я иду в школу как бы омывшийся в живительном источнике, и я лечу как бы на крыльях. Я даю урок вдохновенно, говорю горячо, эмоционально, проникновенно. Это моё чувство передаётся ученикам, – урок получается яркий, запоминающийся, проникновенный. Пройдут годы, десятилетия, а ученики будут вспоминать этот урок. И очень мало кто будет знать, что источник того вдохновения, которое я испытал, начался в моём молитвенном углу. Здесь мы имеем дело с богочеловеческим процессом, – с соединением Божественного действия и человеческой воли.
…Покойный митрополит Александр Введенский рассказывал такой случай. Однажды к нему на приём пришла старая дама и пожаловалась на сына. Её сын – научный сотрудник и выходец из старой интеллигентской семьи её жестоко избил. (Факт беспримерный). И она, обнажив, показала обновленческому митрополиту свою грудь, покрытую сплошь синяками. «Какой изверг! Господь его накажет!» – воскликнул А.И. Введенский. «О, нет! Вот этого-то я больше всего и боюсь!» – сказала несчастная мать.
И года два назад одна такая же несчастная мать, жестоко оскорблённая сынок, изрекла на него проклятие. А через пять минут ей сказали, что какой-то юноша попал под автомобиль. И мать тут же, в одних чулках стремглав бросилась вниз по лестнице, забыв обо всём, желая лишь убедиться, что это не её сын. К счастью, оказалось, что это действительно не её сын.
И вот такую любовь – милость – должен испытывать человек ко всем людям. Такая любовь – милость не исключает ни гнева, ни наказания виновных, ни защиты слабых от нападения. Людям нужна строгость, но не ненависть, – и нужна милость. Там, где нет милости, жалости, – там царство крови, жестокости, эгоизма. Там – инквизиция. Великий инквизитор презирает людей, возлагает на них бремена неудобоносимые, – пугает и ограбляет людей и не знает пощады.
Но жалостив и праведен и любовен Господь, и гнев Его на тех, кто не жалеет людей: «Что сделаю тебе, Ефрем? что сделаю тебе, Иуда? благочестие ваше, как утренний туман и как роса, скоро исчезающая. Посему Я поражал через пророков и бил их словами уст Моих, и суд Мой, как восходящий свет. Ибо Я милости хочу, а не жертвы, и Боговедения более, нежели всесожжений» - Осия 6:4-6.
Любовь имеет много ступеней, от чувственной, животной любви – эроса, до любви духовной. Милость есть высшая ступень одухотворённой любви. – Человеку чувственному, страстному, руководимому животными инстинктами, она не свойственна…
И от гибели может спасти лишь Христос, и только Христос. Он даёт не мир, основанный на мещанских мелких интересах, не мир, основанный на трусости и робкой увёртливой психике, Он даёт мир-гармонию, мир, основанный на уверенности в конечной победе добра.
Заповедь седьмая гласит не о мире, а о миротворчестве. А миротворчество есть активный и деятельный процесс – он предусматривает проповедь христианского учения, – таким образом, м
Пс.118:113 – «Вымыслы человеческие ненавижу, а закон Твой люблю».
Более подробную информацию вы можете получить ЗДЕСЬ
http://www.kistine1.narod.ru
|
| |
| |
| Игнатий_Лапкин_(ИгЛа) | Дата: Четверг, 26.12.2013, 17:57 | Сообщение # 5 |
|
Супер главный
Группа: Главный Администратор
Вера: Православный христианин
Страна: Российская Федерация
Регион: Алтайский
Город: Барнаул
Сообщений: 7670
Награды: 32
Репутация: 30
Статус: Offline
| Премудрый пискарь
-----------------------------------------------------------------------
В кн.: "М.Е.Салтыков-Щедрин. Помпадуры и помпадурши".
М., "Правда", 1985.
Жил-был пискарь. И отец и мать у него были умные; помаленьку да полегоньку аридовы веки в реке прожили и ни в уху, ни к щуке в хайло не попали. И сыну то же заказали. "Смотри, сынок, - говорил старый пискарь, умирая, - коли хочешь жизнью жуировать, так гляди в оба!"
А у молодого пискаря ума палата была. Начал он этим умом раскидывать и видит: куда ни обернется - везде ему мат. Кругом, в воде, все большие рыбы плавают, а он всех меньше; всякая рыба его заглотать может, а он никого заглотать не может. Да и не понимает: зачем глотать? Рак может его клешней пополам перерезать, водяная блоха - в хребет впиться и до смерти замучить. Даже свой брат пискарь - и тот, как увидит, что он комара изловил, целым стадом так и бросятся отнимать. Отнимут и начнут друг с дружкой драться, только комара задаром растреплют.
А человек? - что это за ехидное создание такое! каких каверз он ни выдумал, чтоб его, пискаря, напрасною смертью погублять! И невода, и сети, и верши, и норота, и, наконец... уду! Кажется, что может быть глупее уды? - Нитка, на нитке крючок, на крючке - червяк или муха надеты... Да и надеты-то как?.. в самом, можно сказать, неестественном положении! А между тем именно на уду всего больше пискарь и ловится!
Отец-старик не раз его насчет уды предостерегал. "Пуще всего берегись уды! - говорил он, - потому что хоть и глупейший это снаряд, да ведь с нами, пискарями, что глупее, то вернее. Бросят нам муху, словно нас же приголубить хотят; ты в нее вцепишься - ан в мухе-то смерть!"
Рассказывал также старик, как однажды он чуть-чуть в уху не угодил. Ловили их в ту пору целою артелью, во всю ширину реки невод растянули, да так версты с две по дну волоком и волокли. Страсть, сколько рыбы тогда попалось! И щуки, и окуни, и головли, и плотва, и гольцы, - даже лещей-лежебоков из тины со дна поднимали! А пискарям так и счёт потеряли.
И каких страхов он, старый пискарь, натерпелся, покуда его по реке волокли, - это ни в сказке сказать, ни пером описать. Чувствует, что его везут, а куда - не знает. Видит, что у него с одного боку - щука, с другого - окунь; думает: вот-вот, сейчас, или та, или другой его съедят, а они - не трогают... "В ту пору не до еды, брат, было!" У всех одно на уме: смерть пришла! а как и почему она пришла - никто не понимает.
Наконец стали крылья у невода сводить, выволокли его на берег и начали рыбу из мотни в траву валить. Тут-то он и узнал, что такое уха. Трепещется на песке что-то красное; серые облака от него вверх бегут; а жарко таково, что он сразу разомлел. И без того без воды тошно, а тут еще поддают... Слышит - "костёр", говорят. А на "костре" на этом чёрное что-то положено, и в нём вода, точно в озере, во время бури, ходуном ходит. Это - "котёл", говорят. А под конец стали говорить: вали в "котёл" рыбу - будет "уха"!
И начали туда нашего брата валить. Шваркнет рыбак рыбину - та сначала окунётся, потом, как полоумная, выскочит, потом опять окунётся - и присмиреет. "Ухи", значит, отведала. Валили-валили сначала без разбора, а потом один старичок глянул на него и говорит: "Какой от него, от малыша, прок для ухи! пущай в реке порастёт!" Взял его под жабры, да и пустил в вольную воду. А он, не будь глуп, во все лопатки - домой! Прибежал, а пискариха его из норы ни жива, ни мертва выглядывает...
И что же! сколько ни толковал старик в ту пору, что такое уха и в чём она заключается, однако и поднесь в реке редко кто здравые понятия об ухе имеет!
Но он, пискарь-сын, отлично запомнил поучения пискаря-отца, да и на ус себе намотал. Был он пискарь просвещённый, умеренно-либеральный, и очень твердо понимал, что жизнь прожить - не то, что мутовку облизать. "Надо так прожить, чтоб никто не заметил, - сказал он себе, - а не то, как раз пропадёшь!" - и стал устраиваться. Первым делом нору для себя такую придумал, чтоб ему забраться в неё было можно, а никому другому - не влезть! Долбил он носом эту нору целый год, и сколько страху в это время принял, ночуя то в иле, то под водяным лопухом, то в осоке. Наконец, однако, выдолбил на славу. Чисто, аккуратно - именно только одному поместиться впору.
Вторым делом, насчёт житья своего решил так: ночью, когда люди, звери, птицы и рыбы спят - он будет моцион делать, а днём - станет в норе сидеть и дрожать. Но так как пить-есть всё-таки нужно, а жалованья он не получает и прислуги не держит, то будет он выбегать из норы около полден, когда вся рыба уж сыта, и, Бог даст, может быть, козявку-другую и промыслит. А ежели не промыслит, так и голодный в норе заляжет, и будет опять дрожать. Ибо лучше не есть, не пить, нежели с сытым желудком жизни лишиться.
Так он и поступал. Ночью моцион делал, в лунном свете купался, а днём забирался в нору и дрожал. Только в полдни выбежит кой-чего похватать - да что в полдень промыслишь! В это время и комар под лист от жары прячется, и букашка под кору хоронится. Поглотает воды - и шабаш!
Лежит он день-деньской в норе, ночей не досыпает, куска не доедает, и всё-то думает: "Кажется, что я жив? ах, что-то завтра будет?"
Задремлет, грешным делом, а во сне ему снится, что у него выигрышный билет и он на него двести тысяч выиграл. Не помня себя от восторга, перевернётся на другой бок - глядь, ан у него целых полрыла из норы высунулось... Что, если б в это время щурёнок поблизости был! ведь он бы его из норы-то вытащил!
Однажды проснулся он и видит: прямо против его норы стоит рак. Стоит неподвижно, словно околдованный, вытаращив на него костяные глаза. Только усы по течению воды пошевеливаются. Вот когда он страху набрался! И целых полдня, покуда совсем не стемнело, этот рак его поджидал, а он тем временем всё дрожал, всё дрожал.
В другой раз, только что успел он перед зорькой в нору воротиться, только что сладко зевнул, в предвкушении сна, - глядит, откуда ни возьмись, у самой норы щука стоит и зубами хлопает. И тоже целый день его стерегла, словно видом его одним сыта была. А он и щуку надул: не вышел из норы, да и шабаш.
И не раз, и не два это с ним случалось, а почесть что каждый день. И каждый день он, дрожа, победы и одоления одерживал, каждый день восклицал: "Слава тебе, Господи! жив!"
Но этого мало: он не женился и детей не имел, хотя у отца его была большая семья. Он рассуждал так: "Отцу шутя можно было прожить! В то время и щуки были добрее, и окуни на нас, мелюзгу, не зарились. А хотя однажды он и попал было в уху, так и тут нашёлся старичок, который его вызволил! А нынче, как рыба-то в реках повывелась, и пискари в честь попали. Так уж тут не до семьи, а как бы только самому прожить!"
И прожил премудрый пискарь таким родом с лишком сто лет. Всё дрожал, всё дрожал. Ни друзей у него, ни родных; ни он к кому, ни к нему кто. В карты не играет, вина не пьёт, табаку не курит, за красными девушками не гоняется - только дрожит, да одну думу думает: "Слава Богу! кажется, жив!"
Даже щуки, под конец, и те стали его хвалить: "Вот, кабы все так жили - то-то бы в реке тихо было!" Да только они это нарочно говорили; думали, что он на похвалу-то отрекомендуется - вот, мол, я! тут его и хлоп! Но он и на эту штуку не поддался, а ещё раз своею мудростью козни врагов победил.
Сколько прошло годов после ста лет - неизвестно, только стал премудрый пискарь помирать. Лежит в норе и думает: "Слава Богу, я своею смертью помираю, так же, как умерли мать и отец". И вспомнились ему тут щучьи слова: "Вот, кабы все так жили, как этот премудрый пискарь живёт..." А ну-тка, в самом деле, что бы тогда было?
Стал он раскидывать умом, которого у него была палата, и вдруг ему словно кто шепнул: "Ведь этак, пожалуй, весь пискарий род давно перевёлся бы!"
Потому что, для продолжения пискарьего рода, прежде всего нужна семья, а у него её нет. Но этого мало: для того, чтоб пискарья семья укреплялась и процветала, чтоб члены её были здоровы и бодры, нужно, чтоб они воспитывались в родной стихии, а не в норе, где он почти ослеп от вечных сумерек. Необходимо, чтоб пискари достаточное питание получали, чтоб не чуждались общественности, друг с другом хлеб-соль бы водили и друг от друга добродетелями и другими отличными качествами заимствовались. Ибо только такая жизнь может совершенствовать пискарью породу и не дозволит ей измельчать и выродиться в снетка.
Неправильно полагают те, кои думают, что лишь те пискари могут считаться достойными гражданами, кои, обезумев от страха, сидят в норах и дрожат. Нет, это не граждане, а по меньшей мере бесполезные пискари. Никому от них ни тепло, ни холодно, никому ни чести, ни бесчестия, ни славы, ни бесславия... живут, даром место занимают, да корм едят.
Все это представилось до того отчётливо и ясно, что вдруг ему страстная охота пришла: "Вылезу-ка я из норы да гоголем по всей реке проплыву!" Но едва он подумал об этом, как опять испугался. И начал, дрожа, помирать. Жил - дрожал, и умирал - дрожал.
Вся жизнь мгновенно перед ним пронеслась. Какие были у него радости? кого он утешил? кому добрый совет подал? кому доброе слово сказал? кого приютил, обогрел, защитил? кто слышал об нём? кто об его существовании вспомнит?
И на все эти вопросы ему пришлось отвечать: "Никому, никто".
Он жил и дрожал - только и всего. Даже вот теперь: смерть у него на носу, а он всё дрожит, сам не знает, из-за чего. В норе у него темно, тесно, повернуться негде, ни солнечный луч туда не заглянет, ни теплом не пахнет. И он лежит в этой сырой мгле, незрячий, измождённый, никому не нужный, лежит и ждёт: когда же наконец голодная смерть окончательно освободит его от бесполезного существования?
Слышно ему, как мимо его норы шмыгают другие рыбы - может быть, как и он, пискари - и ни одна не поинтересуется им. Ни одной на мысль не придёт: "Дай-ка, спрошу я у премудрого пискаря, каким он манером умудрился с лишком сто лет прожить, и ни щука его не заглотала, ни рак клешнёй не перешиб, ни рыболов на уду не поймал?" Плывут себе мимо, а может быть, и не знают, что вот в этой норе премудрый пискарь свой жизненный процесс завершает!
И что всего обиднее: не слыхать даже, чтоб кто-нибудь премудрым его называл. Просто говорят: "Слыхали вы про остолопа, который не ест, не пьёт, никого не видит, ни с кем хлеба-соли не водит, а всё только распостылую свою жизнь бережет?" А многие даже просто дураком и срамцом его называют и удивляются, как таких идолов вода терпит.
Раскидывал он таким образом своим умом и дремал. То есть не то что дремал, а забываться уж стал. Раздались в его ушах предсмертные шёпоты, разлилась по всему телу истома. И привиделся ему тут прежний соблазнительный сон. Выиграл будто бы он двести тысяч, вырос на целых пол-аршина и сам щук глотает.
А покуда ему это снилось, рыло его, помаленьку да полегоньку, целиком из норы и высунулось.
И вдруг он исчез. Что тут случилось - щука ли его заглотала, рак ли клешнёй перешиб, или сам он своею смертью умер и всплыл на поверхность, - свидетелей этому делу не было. Скорее всего - сам умер, потому что какая сласть щуке глотать хворого, умирающего пискаря, да к тому же ещё и "премудрого"?
Пс.118:113 – «Вымыслы человеческие ненавижу, а закон Твой люблю».
Более подробную информацию вы можете получить ЗДЕСЬ
http://www.kistine1.narod.ru
|
| |
| |
Всего: 995 
Новых за месяц: 0 
Добавить сайт
