| ВАЛЕНТИНА12 | Дата: Понедельник, 10.02.2014, 21:28 | Сообщение # 2 |
|
Постоянный посетитель
Группа: Пользователь
Вера: православная
Страна: Российская Федерация
Сообщений: 146
Награды: 1
Репутация: 9
Статус: Offline
| Цитата Игнатий_Лапкин_(ИгЛа) (  ) Ответ: Да и как было им не быть, образцовым хозяйствам: детей малолетних нет, нахлебников нет, все однополые, о здоровье не стонут, едят мало. И притом постоянный огромный приток дармовой «во славу Божию» рабочей силы, тех, которые нагрешили и теперь пришли замаливать свои прошлые весёлые дни.
http://antimodern.ru/avangard/
О монашеском авангардизме, или Шмеман и монашество
Архимандрит Рафаил (Карелин)
На сайте «Православие и мир» появился доклад игумена Петра (Мещеринова) «Протопресвитер Александр Шмеман и монашество», прочитанный 25 ноября 2010 г. на международном семинаре «Богословие радости в свете наследия протопресвитера Александра Шмемана».
Игумен Петр выражает убеждение в том, что будущее православного монашества, вернее, лучшей его части – монахов искренних и честных, старающихся жить по совести, отвращающихся от лицемерия и ханжества – должно стать раскрытием, продолжением и осуществлением идей протопресвитера Александра Шмемана – его концепции индивидуального освобождения. Что представляет собой такая, позволим сказать, «теология»? Это, по сути дела, призыв к бунту и революции в монастырях, которые на протяжении всей истории были цитаделями Православия; это «освобождение» от Предания, традиций, твердых форм богослужения, иерархической структуры и монастырского управления, выход из русла, проложенного святыми отцами и подвижниками; это антипод монастырского устава и противоположность обетам, которые дает монах при постриге. Такой монашеский анархизм предлагает Шмеман, как панацею от недостатков и негативов – действительных и мнимых – для современного монашества. С такой ультраобновленческой позиции Мещеринов начинает свою погромную статью.
Доклад игумена Петра, несмотря на его внутреннюю пустоту, прикрытую либеральным пафосом, имеет определенную значимость, как симптом духовного разложения и слепоты, непонимания сути монашеской жизни, притязаний на создание особого рода мятежного монашества. Призывы Шмемана в изложении игумена Петра перекликаются с лозунгами обновленцев 20-х годов прошлого столетия, которые требовали создать новую церковь, освободить верующих от духовного рабства и социального гнета, включить монашество в деятельную общественную жизнь, переделать колокольни в обсерватории, монастыри – в больницы и ремесленные цеха, а монашеские общины – в трудовые колонии. Обновленцам всегда была присуща какая-то органическая неприязнь к монашеству. После революции одна часть обновленцев настаивала на запрещение монашества как изуверства и насилия над человеческой природой; другая, более умеренная, высказывалась за его сохранение, но только на определенных условиях, созвучных эпохе. Лидеры «красных попов» предлагали учредить монастыри, как миниатюрные полисы-республики с демократическим правлением, давать монашество только людям пожилого возраста, а молодым инокам разрешить вступать в брак.
Протопресвитер Александр Шмеман, который является одним из представителей современного модернизма, известный своими антимонашескими воззрениями и едкими выпадами, стал для игумена Петра Мещеринова духовным вожаком, примером подражания, а сочинения Шмемана – источником его творческих вдохновений.
Вначале своего доклада игумен Петр пытается затушевать антимонашеские наскоки Шмемана. Он называет их шутливо и ласково «ворчанием», словно разговор идет о дедушке, который, играя с любимыми внуками, иногда добродушно ворчит на них, а не о планомерной и обдуманной акции против монашества. Вот примеры «ворчания», которые приводит сам игумен Петр из дневников Шмемана.
«Женский монастырь. С нами молодая игуменья Евгения. Всё «классично». Опущенные глаза, походка, тихий голос… Но в душу закрадываются сомнения. Не о ней, конечно. Она, по-видимому, безупречна в этой классике. А обо всём этом стиле. Нагромождение икон, в большинстве своём – ужасных, в церкви. Твердокаменная верность форме, этому абсолютному единообразию типа… Уход не столько от мира, сколько от этого мира, во имя другого, прежнего мира с его архаичностью, непромокаемостью, отсутствием всякого «проблематизма»… Разрушь форму – и ничего, пожалуй, не останется».Прот. Александр Шмеман. Дневники 1973 – 1953. М., 2005., стр. 537 (запись от 26.09.80).
«Женский монастырь. С нами молодая игуменья Евгения. Всё «классично»».Под классикой Шмеман подразумевает монашескую традицию, сложившуюся и выкристаллизованную в течение многих веков, ведущую свое начало от пустынь Нитрии и Фиваиды, от тавенисских монастырей и иерусалимских обителей и продолжающуюся до наших дней. Эта традиция вызывает у Шмемана раздражение, похожее на аллергию. Он начинает описывать ироническим тоном игуменью:«Опущенные глаза, походка, тихий голос…». Опущенные глаза бывают у человека, погруженного в молитву, когда его взгляд устремлен не вовне, а в собственное сердце. Как видно, Шмемана покоробило, что игуменья не глазела по сторонам, не смотрела восхищенным взглядом на его многоученое лицо, а, сопровождая гостей, занималась внутренней молитвой.
«Походка…».Она еще больше, чем глаза, говорит о скромности человека. Святой Амвросий Медиоланский писал, что по походке он часто определял характер человека. Какую походку хотел видеть Шмеман у игуменьи? Телодвижения балерины, порхающей на сцене, или шаги римских легионеров, от которых рушились мосты, что ли?
«Тихий голос…».Эта «классика» для Шмемана явно скучна. Между тем, тихий голос свидетельствует о душевном равновесии и спокойствии человека. Обычно повышают голос при эмоциональных взрывах, или когда стремятся в споре доказать свою правоту, как бы подавляя собеседника лавиной звуков. Неужели Шмеман хочет видеть игуменью, которая кричит в монастыре, как боцман на корабле или готф в лесу? Такое поведение игуменьи его настораживает: «Но в душу закрадываются сомнения».Шмеман подозревает, что здесь что-то не в порядке, что-то «нечисто», что под этим прячется какой-то подвох. Свои сомнения Шмеман сообщает будущим читателям в интригующем тоне, словно криминальное разоблачение, совершенное опытным сыщиком, вроде Пинкертона. Однако нам кажется, что эти сомнения у него закрались еще до посещения монастыря, жизнь которого он иронически называет «классикой», потому что ему больше по душе монашеский авангардизм и понятнее «прогрессивная» игуменья в капоте, которая пересыпала бы свою речь шутками и прибаутками.
«Расправившись» с слишком «классической» игуменьей Евгенией и подозрительной тихостью женской обители, протопресвитер Александр переходит к решительному сражению с монашеским традиционализмом.
«Нагромождение икон, в большинстве своём – ужасных, в церкви». Иконы символизируют присутствие невидимой Небесной Церкви в каждом храме, и соучастие в богослужении тех, кто изображены на иконах. Надо сказать, что многие обновленцы считали иконостас лишней атрибутикой храма, утверждая, что он не открывает духовную сущность алтаря, а закрывает его от народа. Нередко обновленцы снимали иконостасы, выносили престолы из алтаря на середину храма, и там, среди народа совершали литургию. Модернисты-либералы считали и считают ужасными старинные, потемневшие от времени иконы со строгими ликами, которые призывают человека к покаянию; они предпочитают картины и портреты, ласкающие взоры и соответствующие законам анатомии и прямой перспективы. Надо сказать, что древние иконоборцы, как и современные модернисты, были радикально настроены против монашества, так что между ними есть некая психологическая общность.
«Твердокаменная верность форме…». Твердокаменность присуща вере. Христос назвал исповедание апостола Петра «камнем» веры; а в другом месте Евангелия Себя «краеугольным камнем», на котором зиждется Церковь. Модернисты хотят подменить православную веру своей либеральной стряпней, где мистику заменяет сентиментальность, а сотериологию – уверенность в своей безнаказанности, а для этого им надо вначале взорвать «твердокаменную верность форме». Нельзя изменить форму, не затрагивая содержания, а содержание – не изменяя формы. Церковные формы – богослужебные, иконописные, монастырские и т.д. – это не сочинительство, не произвол меняющихся человеческих представлений и вкусов. В Православии содержание нашло себе соответствующие формы и воплотилось в них. Благодать, которая живет и действует в Церкви, хранит от разрушений и искажений как содержание, так и форму. Возьмем один вид формы – монашескую одежду. В ней символически отражены добродетели, которые должен стяжать монах, а также обеты, которые он обязан исполнить. Монашеское одеяние является визуальной трансформацией монашеского пострига.
«…Этому абсолютному единообразию типа…». Устав, богослужение и гимнография не являются тем единообразием, которое может пресытить человека и наскучить ему. В них заключены неисчерпаемая глубина и целый спектр духовных переживаний, именно духовных – тихих и прозрачных, как небо, а не ярких и бурных душевных эмоций, как в мирском искусстве, похожем на волнующееся море. Храмовой устав это костяк богослужения – его порядок, твердость, полнота и гармония. В богослужении – суточном и годовом – отражена вся священная история мира; в одном духовном поле соединены прошлое, настоящее и будущее Церкви. В храме человек становится участником мироздания, Голгофской Жертвы и будущих эсхатологических событий. Если бы каждый священник служил по шмеманскому «рецепту», то есть по собственному вдохновению и усмотрению, не руководствуясь уставом, то во что превратилось бы со временем православное богослужение? Примером этого служат «веселые мессы», популярные на Западе. Возьмем иконописный канон. Его традиционная форма, сложившаяся как плод мистических созерцаний и переживаний, дает возможность с наибольшей полнотой выявить и отразить невидимые реалии духовного мира через земные образы – символы. Всякая иная форма только углубит разрыв между духовным миром и человеческим восприятием. Примером того, к чему может привести ломка иконописного канона, могут служить не только «реанимация Олимпа» в ренессансе, но также современные «иконы» Дали, источающие из себя метафизический мрак.
Векторы душевных переживаний горизонтальны, а духовных вертикальны: их вершины и глубины остаются неведомыми для тех, у кого притуплен дух, а действуют только эмоции души, хотя бы утонченные и изощренные. Душа требует широты и смены впечатлений, а дух высоты, где краски превращаются в свет, а слова – в мистическое безмолвие.
Далее Шмеман пишет, что монахи ушли от реального мира, мира сегодняшнего дня в мир архаичный, дореволюционный, где все было непробиваемо, непромокаемо. Ошибается Шмеман. Сама монашеская жизнь это уход не в мир архаичный и дореволюционный, а в мир духовный, вечный и, действительно, в мир неразрушимый. Это не ностальгия и элегическая грусть по прошлому – дорогому, но земному; для монаха вечная отчизна – небо, туда устремлены его взоры. Однако старый мир был особенно оценен тогда, когда монастыри превращались в аутодафе, когда большинство монахов и священников были физически уничтожены, когда страна лишилась миллионов людей, будто стаи прожорливых птиц выклевали пшеничное поле. Но надо сказать, что в дореволюционной, а вернее предреволюционной России, вовсе не так все было твердо и «непромокаемо». Атеизм свил гнездо даже в духовных академиях. Архиепископ Феодор (Поздеевский), ректор МДА, человек святой жизни, как-то с горечью заметил: «Из всех профессоров академии я нашел только одного верующего человека – декадента Флоренского».
Революция победила именно потому, что страна изнутри была разъедена духом безбожия и революционных идей, как огромное дерево, подточенное червями. В это страшное для страны и Церкви время истинными героями оказались простые монахи и сельские священники. Именно дух Православия, неизвращенного и неискаженного модернистами, давал им силы идти на мученический подвиг. Шмеман, издеваясь над монашеством, которое он назвал фарисейством, актерством, ханжеством, и обобщил это в слове «классика», прошел, не обернувшись, мимо общей могилы тысяч и тысяч монахов – мучеников за Христа.
Далее протопресвитер продолжает:«Ужин у нас вчера вечером с архиеп. Василием Кривошеиным. Несомненно порядочный человек, открытый, терпимый и т.д. Но странное чувство: вот он провёл не то пятнадцать, не то двадцать лет на Афоне, простым монахом, но, в сущности, ужинал с нами вполне светский человек, живущий хотя и прилично, но «церковной кашей», ограниченной всей этой смутой, современной церковной перспективой и ситуацией».
Шмеман удивляется, что архиепископ Василий Кривошеин, проведший много лет на Афоне, выглядит как вполне светский человек. Однако Афон это только условие для монашеской жизни, особенно исихии; но при этом надо иметь в сердце свой внутренний Афон, без которого суть монашеской жизни теряется и исчезает. Не только архиепископ Василий Кривошеин, но и оппоненты святого Григория Паламы жили на Афоне и, несмотря на это, не смогли постичь тайну исихии и даже осмеивали ее. Поэтому, неудивительно, что архиепископ Василий, в конце концов, распрощался с Афоном, бросился со Святой горы в море экуменизма и там оказался вполне своим человеком.
Далее Шмеман пишет: «Мои мысли не о нём (Кривошеине. – А.Р.), а о том, в чём последний смысл этих учёных копаний в мистическом опыте Максима Исповедника или Симеона Нового Богослова».
Здесь я в одном согласен с Шмеманом, что учёные копания в мистике преподобных Максима Исповедника и Симеона Нового Богослова мало что дают, кроме научных степеней и званий. Мистика скрыта от тех, у кого другой образ жизни; она похожа на мимозу, сжимающую свои лепестки от прикосновения дерзкой руки. Исихию может понять только тот, кто идет по пути исихии, кто исихаст в своей жизни и в своем сердце. Большинство современных книг об исихазме написаны людьми, которые духовность пытаются заменить и восполнить интеллектуальностью, которые не понимают своей ограниченности и берутся за дело, превышающее их силы и возможности. Несколько переиначивая слова преподобного Исаака Сирского можно сказать, что они похожи на детей, которые хотят забраться на небо по пожарной лестнице. Но Шмеман здесь впадает в другую крайность: он отвергает творения святых отцов, как уже устаревшие и не нужные для нашего времени. Возможно, что к преподобным Максиму Исповеднику и Симеону Новому Богослову у него личная неприязнь, так как святой Максим получил имя Исповедник за непоколебимую верность Православию и бесстрашную защиту его от ересей. А что касается святого Симеона, то этот отец утверждает, что главное в монашеской жизни – всецелое послушание духовному наставнику, и некоторые страницы его книг звучат как вдохновенный гимн послушанию. Такое послушание непонятно Шмеману, оно представляется ему духовным деспотизмом и нивелированием человеческой личности.
Далее Шмеман хочет показать монашество как застойное, и даже антихристианское явление. Из его груди вырывается «стон скорби»:«Мысли о судьбе Православия. Торжество сейчас – в богословии и в благочестии – монашеской линии. В Сербии всё, что возрождается, связано с покойным о. Иустином Поповичем и его двумя молодыми учениками – о. Амфилохием и о. Афанасием. Повсюду – патристика. Меня беспокоит отождествление этой линии с Православием. Это уже не pars pro toto, а выдавание её за само «toto». В Америке – редукция Православия к иконам, всяческому «древнему» пению и все к тем же «афонским» книгам – о духовной жизни. Торжествует «византинизм», но без присущего ему космического охвата… Для меня крайне знаменательно то, что повсюду, где эта линия торжествует, как-то выпадает Евхаристия, причастие… Монашеская линия, как это ни звучит странно, «обмирщает» Церковь, так что уходить надо не только из «мира», но и из неё… Молодые богословы в Сербии строчат диссертации – и все, почти без исключения, о паламизме, о спорах XIV века, о всяких dii minores этого движения. Словно ничего другого в Православии нет. Иосиф Вриенний или – из ранних – Евлогий Александрийский и вечный Максим. Не Церковь, не её жизнь и не вызов этой жизнью – миру, а только вот этот духовный гнозис… Ещё шаг – и психологически, если не догматически, мы в дуализме, манихействе».
«Мысли о судьбе Православия. Торжество сейчас – в богословии и в благочестии – монашеской линии». Действительно, величайшие богословы всех времен были монахами; именно аскеза и очищение сердца делало их мысли глубокими, а слова насыщенными духовной силой и проникновенными. Что касается благочестия, то монашество всегда мыслилось как возможность наиболее полного исполнения евангельских заповедей и советов для тех, «кто может вместить».Монашеская линия в правильном понимании, самый короткий путь к Богу. В прежние времена благочестивые миряне желали хотя бы перед смертью принять монашеский постриг и быть погребенными в схиме. Теперь в связи с общим духовным упадком внутренняя жизнь и мистическая красота монашества становятся все более непонятными миру и чуждыми ему. Именно поэтому в цветнике Церкви вырастает такой сорняк, как антимонашеские инсинуации Шмемана.
Далее он продолжает: «В Сербии всё, что возрождается, связано с покойным о. Иустином Поповичем и его двумя молодыми учениками – о. Амфилохием и о. Афанасием». Шмеман сетует о популярности сочинений Иустина Поповича, ныне причисленного к лику святых. Преподобный Иустин является одним из бескомпромиссных богословов, который подвергался гонениям всю жизнь, а затем был заключен в монастырь с тюремным режимом для него. Вначале 20-го века общественность была потрясена книгой Шпенглера «Закат Европы», а Попович продолжил его труд в другом плане, описав уже «бездны» Европы. Если Шпенглер не видел выхода и покончил жизнь самоубийством, то Иустин Попович указывает путь из бездны – возвращение к чистому Православию, не оскверненному либерализмом и модерном, Православию святых отцов, от имен которых Шмеману становится неуютно и тоскливо.
Далее протопресвитер восклицает: «Повсюду патристика!», будто патристика это болото, в которое попадают неосмотрительные люди, и не могут выбраться из его трясины. После божественного Откровения патристика – второй слой духовного гносиса; там тот же свет Откровения, только более переломленный через призму человеческих индивидуальностей, более рассеянный и тусклый. Это свет не той степени богодухновенности, как у пророков и апостолов, где исключены ошибки, а свет благодатных озарений, в которых, однако, присутствует человеческая ограниченность. Надо сказать, что значительная часть патристики вошла в Священное Предание, а, точнее Священное Предание во многом выразило себя через патристику.
Далее Шмеман сетует:«Меня беспокоит отождествление этой линии с Православием». Значит, у Шмемана, как мы и подозревали, иное православие. Уже святой Ириней Лионский обличал гностиков в том, что у них не существует Предания, берущего начало от апостолов. Если Шмеман отвергал Предание, то его последователи пытаются сделать неопатристикой и неопреданием «Дневники» самого Шмемана.
Далее Шмеман продолжает: «Это уже не pars pro toto («часть от целого». – А.Р.), а выдавание её за само «toto» (целое. – А.Р.)». Патристика является не частью Православия, а одной из его основ. Можно сказать, что патристика проницает все Православие: гимнографию, мистагогию, гомилетику, литургику и, разумеется, богословие. В тоже время, Православие нельзя отождествить с патристикой, так как оно идет не от святых отцов, а от апостолов, и у святых отцов находит свою форму выражения, как в догматическом, так и литургическом и других аспектах.
Далее Шмеман выражает недовольство, что у православных «В Америке – редукция Православия к иконам, всяческому «древнему» пению и все к тем же «афонским» книгам – о духовной жизни». Афон всегда считался и считается оплотом православного монашества. Кто побывал на Афоне, тот на всю жизнь будет хранить в сердце образ этого государства монахов – удела Пресвятой Богородицы. Шмемана явно раздражает Афон, и он считает изучение многовекового опыта афонского монашества подделкой под духовную жизнь. Его огорчает, что в последнее время, как бы в противовес всеобщей секуляризации, христиане стали более ценить старинные иконы и древние напевы; они стараются хотя бы отчасти вернуть потерянную духовность и ее формы. Протопресвитер сетует, что люди охотнее читают книги афонских старцев, чем его – Шмемана и других богословов парижской школы. Разгадка проста: афонские книги, написанные с непосредственного опыта самих подвижников, имеют силу внутренней достоверности, ту правду, которую чувствует человеческое сердце; ее не могут заменить блуждания рационалистов, софиологов и модернистов различных мастей по философским лабиринтам и потемкам, где разум, предоставленный своим собственным силам, все более удаляется от Православия.
Далее он продолжает: «Торжествует «византинизм», но без присущего ему космического охвата…». Шмеман не объясняет, что он подразумевает под «византинизмом». В Византии сложился литургический чин и богослужебный устав. Три великих каппадокийца и Иоанн Златоуст были византийцами. Афанасий и Кирилл Александрийские, Максим Исповедник и Григорий Палама также принадлежат к византийскому богословию. Надо помнить, что Византия представляла собой не нацию, а конгломерат народов, и в этом отношении византинизм был явлением не только «космического охвата» как признает Шмеман, но также в религиозном плане – соборным. Под византинизмом Шмеман возможно понимает лжемессианские притязания, граничащие с провинциализмом и национализмом. Но это не византинизм, а антивизантинизм.
Далее Шмеман пишет: «Для меня крайне знаменательно то, что повсюду, где эта линия (монашеская. – А.Р.)торжествует, как-то выпадает Евхаристия, причастие…». Неужели монашество отдаляется от Евхаристии? Между тем, именно монашеская традиция требует частого причащения, но при условии строгого приготовления к принятию этого высшего Таинства. В некоторых монастырях (например, в Студийском) ежедневное причащение было правилом. Шмеман договаривается до того, что «Монашеская линия, как это ни звучит странно, «обмирщает» Церковь, так что уходить надо не только из «мира», но и из неё…». Что значит уходить надо из Церкви, которой управляют монахи-епископы, которая служит по уставам, составленным в монастырях, которая исповедует догматы, принятые Вселенскими Соборами, где решающими голосами являлись голоса епископов-монахов? Куда уходить – Шмеман не уточняет. Уходить, куда глаза глядят, или в объятия модернистов?
В своей неприязни к монашеству Шмеман отчасти повторяет Владимира Соловьева, который считал монашество духовным эгоцентризмом, уклонением от долга служить людям, и в частных беседах называл монахов дармоедами. Шмеман не требует уничтожения монашества как института, но хочет видеть новое, свободное, розовое, модернистическое монашество, похожее на «улыбчатую комсомолию».
Далее Шмеман пишет:«Молодые богословы в Сербии строчат диссертации и все почти без исключения о паламизме и спорах 14-го века, о всяких dii minores этого движения». Католический Рим, лютеранский Аугсбург и кальвинистский Цюрих имеют одно общее – антипаламизм. Духовный закат Европы и грозовые тучи Запада способствовали определенной переориентации на Балканах, и молодые богословы Сербии все чаще стали обращать взоры к своему прошлому, сокровищам Православия и пытаться осмыслить их. Но паламизм это не только исихазм, о котором имеют нравственное право говорить те, кто занимаются безмолвием и Иисусовой молитвой под руководством опытных наставников; паламизм это также богословие, причем – последнее слово восточного богословия. Паламизм провел самую глубокую черту между Православием и католицизмом в области мистики. Надо сказать, что вопрос о трансцендентности и имманентности Божества, четко сформулированный у святого Григория Паламы, имеет не только богословское, но и философское значение. В аскетике паламизм противостоит пелагианству во всех его вариантах. Исихазм ясно указал, что спасение заключается в стяжании благодати – божественного света, а личный подвиг и труды дают условия для соединения души с благодатью. Яркое раскрытие паламического учения о спасении мы находим в беседе преподобного Серафима Саровского с Мотовиловым. Церковь посвятила празднованию святителя Григория Паламы второе воскресение Великого Поста и нарекла Фессалоникийского архипастыря и афонского исихаста «сыном божественного света».
Далее Шмеман восклицает:«Словно ничего другого в Православии нет». Если посмотреть на сочинения сербских богословов, то можно увидеть, что они охватывают широкую богословскую тематику. Но если дело обстояло бы так, как пишет Шмеман, то разве следовало бы порицать их за то, что они защищают Православие – ведь как раз паламизм является одной из главных мишеней для критики со стороны католиков и протестантов, которые называют его «ересью Паламы» и нередко повторяют вздорные обвинения Варлаама Каламбрийского и других противников Паламы.
Учение о трансцендентности Божественного Существа и имманентности превечного, несотворенного божественного света, всегда присущего Божественному Существу, является сокровищем православной сотериологии и аскетики. Не меньшую опасность, чем обвинения Православия в паламизме как в ереси, представляют попытки западных ученых-рационалистов (и не только западных!) раскрыть учение Паламы посредством спекулятивных рассуждений и постигнуть рассудком то, что принадлежит области духа. Понять хотя бы отчасти исихию могут только те, кто находятся в Православной Церкви, включены в русло православной традиции и Предания, имеют личный мистический опыт, сверенный с опытом Церкви. Домыслы рационалистов, у которых рассудок дистанцирован от ума, а душа отдалена от духа и действует в поле страстных чувств и рефлексий, могут лишь извращать и искажать паламизм. Спекулятивный разум, опирающийся не на мистический опыт, а на внешние рассудочные понятия, теряет опоры и ориентиры; предоставленный самому себе он бегает по книгам святых отцов, как беспомощно мечется таракан по стене, не находя дороги.
Затем Шмеман перечисляет лиц, которые наскучили и досадили ему: «Иосиф Вриений…Евлогий Александрийский и вечный Максим». Особенно возмутительно его отношение к святому Максиму Исповеднику. В контексте «вечный» звучит иронически, как надоевший, приевшийся, завязший в зубах. Между тем, преподобный Максим Исповедник является одним из самых глубокомысленных богословов и блестящим апологетом Православия. Иронизировать над ним, значит иронизировать над византийским богословием. Неужели Шмеман настолько исчерпал преподобного Максима, что от великого богослова у него осталось только чувство мысленного пресыщения и отрыжки. Неужели у Шмемана не оказалось элементарного чувства уважения к преподобному, который боролся за Православие против ереси, поддерживаемой светской и духовной властью, и за это был предан пыткам – отсечению руки и языка. Но возможно и другое, что именно подвиг Максима Исповедника раздражает Шмемана, так как для модернистов такой подвиг это проявление фанатизма и обскурантизма, а ересь – это мелочь,«dii minores», , на которую просвещенный человек не должен обращать особого внимания.
Далее он пишет:«Не Церковь, не её жизнь и не вызов этой жизнью – миру, а только вот этот духовный гнозис…». Духовный гносис святых отцов это не философские абстракции, не гностические эзотерии Валентина и Василида, а духовная мудрость, всегда хранимая в Церкви, которой приобщается душа через веру и борьбу с грехом. Разумеется, духовный гносис, который сам Шмеман идентифицирует с монашеским гносисом, не соответствует плоскому оптимизму протопресвитера.
Затем он продолжает: продолжение читать по ссылке
Более подробную информацию вы можете получить
ЗДЕСЬ
http://www.kistine1.narod.ru
|
| |
| |
Всего: 995 
Новых за месяц: 0 
Добавить сайт
